«…Словосочетание «отправиться в путешествие» ничего не значит, ведь в жизни нет ничего, кроме путешествия, путешествия в путешествии, и что смерть – это не последний путь, а начало нового пути, и никто не знает, куда ведёт этот путь и откуда, но всё равно – bon voyage.»

«Дьеп–Ньюхейвен»

Генри Миллер

«Три часа ночи, тишина, вдруг – звонок в дверь… Открываю… Бли–и–ин! На лестничной площадке стоят хомячок, небольшой такой жираф и здоровенный синий попугай. И хомячок мне говорит – «К нам поступила информация, что здесь злоупотребляют галлюциногенами!»

Д.Ч.

Идею с тайным подсыпом в трубку хитрой травы подкинул Малёха Ксаныч в пригородном мотеле «Развесёлые подружки», что на М7 за Казанью. Он убедил отца, во–первых, что не резон было просто так, то есть без прощального кайфа, уничтожать его личную (проплаченную, правда, отцом), дурь.

А второе что считал Малёха (ну и фашист!), это то, что край как нужно было нейтрализовать Порфирия Сергеича на время перехода границы.

– Зачем? – поинтересовался папа.

– Затем. С учётом трансцендентности1 пункта первого.

Ксан Иваныч вздёрнул брови и рот приоткрыл: вот те и сынок, вот те и недоучка!

Немая сцена воспринята Малёхой как победа разума над сарсапариллой2, и он продолжил:

– А как это сделать легко и изящно, как ты думаешь?

– Не знаю, сынок. А что такое трансценде, как ты говоришь, что это за… херь, извини?

– Очень просто, пап. Это то, что наоборот от посюстороннего… Понимаешь?

– Не особо, сына.

– Тупо верить надо, пап!

И сынок парафилософски, используя методы апофатической катафатики, объяснил (не вдаваясь в пояснение этой самой трансценде), что, мол, отодвинуть Порфирия от пива и уменьшить его нескончаемый экстремизм, основанный на трансценде обратного рода, то есть на низкочеловечности бимовского бытия (в сжатом переводе: от греха подальше), Малёха представлял себе только таким, несколько противо–антропоморфным, зато результативным способом.

Мальчик знает, а папа не ведает. И не обязан!

Идея мести и злоба, добрая насмешка и утончённая нейтрализация живой твари – называемой «человеком пивным» – смешались в одном наиподлючем и молодом – вот откуда это всё? – малёхином флаконе, с зеленоушатыми фантадухами и дьяволятами мелкописятыми.

Ксан Иваныч, улыбаясь глуповатой манерой, то есть ноздри расширяючи гузельяхиневым способом, не подобающим взрослым мэнам, и особливо отцам на философские закидоны взрослеющих отпрысков, обратился в комок материи из Созвездия Сомнений. Но, пораскинув тем, что находится в голове, – а там чисто цейтнот, ребята! – поддался.

Новый способ усмирения буйного товарища показался ему даже остроумным. (Растёт сынок! Вот она польза путешествий с родителем мужественного пола!) И он помчал в соседний номер, чтобы подбить Егорыча на столь незаурядную лечебно–профилактическую фигуру сыночкиного авторства.

***

Наивный до простоты лоха Егорыч поддался не сразу.

Лишь через четверть часа, наполовину поверивший, наполовину сдавшийся, заперся в туалете для подготовки волшебного зелья. Там – малоопытный, но знающий некоторые азы, – драл траву на щепотки и мешал её с табаком. (Не сметь повторять! Это не реклама! Это как на сигаретах госторговли: намёк на импотенцию в чёрной рамке.)

Полученную окрошку сообразно наитию классической плотности забивал в трубку послойно: табак, табак с травой, табак, щепотка травы. Рак! Печень! Селезёнка!

– Смерть коровам, – лепечут тинейджеры. И, как гласит народная мудрость, – лошадям!

Излишки, жалостливо оберегаемые Малёхой, но немыслимые в условиях перехода границы, Егорыч потопил в унитазе.

Вода унесла пригорошню на тыщу–другую рупий в выгребную яму.3

Надо сказать, что трубка вообще–то готовилась для щадящего курения.

И по чесноку на троих. Но, как говорят нынче, «всё пошло не так».

Бедный Порфирий трубку из челюсти не выпускал4.

Не чуя подлых товарищеских натур, высмолил четыре пятых от целого.

– Классный табачок. Ох и забирает! С первого курка! Никогда не пробовал… о–о–о… такого. Пф, пф–ф–ф. А где, говоришь, табачок–то покупал? Дыхните… нет–нет… дым понюхайте. Чуете сорт, а! Хороший сорт. Мужики, вот это настоящий табачок. Ларсен будто. Не то что «Капитан». А что мы дома за дичь на букву «хэ» курим? Блэк?

– И Блэк курим. А что?

– Так Блэк этот, Кирюха, – настоящее дерьмо. Дерьмее не бывает. Да–а–а, дерьмецо–о–о.5 А это… о–о–о, кайф. Забирает табачок. Харрашо–о–о!

Затянулся ещё пару раз. На третий зашатался. Вместе со стулом. Повалился, вбок. Удержался. Балансируя руками. Расставил ноги пошире. Поза сфинкса вышла. Бухого. Представили?

SOS: смерть с косой переминалась за дверью, ожидая сигнала: «клиент созрел, вперёд, мадама».

Но, Бим стоек, как пюпитр, когда на нём в дополнение к нотам авоська пива.

– Нам–то дай курнуть, – взмолился один из душегубов: пагубная суть творилась: Бим вот–вот может крякнуть.

– Щас, щас, – Бим, вальяжно попыхивая и верча трубкой – это была Толстая Маргарет6, – строил из дыма фигуры художественного пилотажа и делиться не торопился.

Лишь расстроенный гадко получившимся колечком, которое тут же наказал, проткнув средним пальцем – факом своего рода, по ходу движения превращённым в «V» – знак победы, – он смиренно выдавил: «Ну, хорошо, дёрните по разку».

И задрал «V» над головой: отлично сыгранная миниатюра завершилась мимическим жестом: «я козёл рогатый, а вы мои братья».

***

Театр. Пауза. Не антракт. Занавес. Опустился, сцуко. Ненадолго, знамо. Свет, словно, будто, как бы, погас, сцуко. А из–за кулис, знамо, тараканами, сцуко, работники сцены, знамо, в робах, в синих, будто без лопат, да мы–то знаем, нас не проведёшь, сцуко, не первый раз хороним товарищей, дорогих наших, знамо всегда неожиданно. Яма, бляхо мухо – она заранее, обычно. Как по волшебству кто–то позаботится, приходишь на готовенькое, с цветочками–веночками. Сценарием, сцуко, ритуалы сцеплены. Опыт, понимаш, его не отнимешь. Топ, топ, знамо. Работнички, бляхо. Слезинки не проронят. Лапками, мухо, сцуко, они же длани, лапки бля, ручонки жде, стучильно тукают, виртуально, знамо. Понимаем: антураж там, темень, всё такое, глаз выколи, несут гроб, типа ящик. Наскоро сбит, сцуко. Догадались: для Бима: потому как умрёт Бим, неожиданно Бим: мог бы кто другой, но выбран, бляхо, Бим: вот–вот: был Бим мухой, летал Бим, и не станет Бима мухи. Но нет: жив пока Бим, дружище вроде, комар бестолковый от вида крови блюёт, трутень безхуйный, товарищ вояжёр ласковый, аж противно, одно хорошо – не пидор.

А уничтожение аксессуара идёт, послабление орудия убийства, артефакта, вещдока, невольного пока что. А Маргарет дымит, ей жалко Бима, она въехала, она знает что к чему, и что будет, если без этого, аж пованивает – для тех, кто знает чем. А говорить–то не может. Не в сказке потому как, а в реале. Книга, путевые записки, травелоги и тревелеры – это всё после. Режиссёр её после. Постановщик её после. (Сценарист за стенкой, а то с удовольствием бы тоже.) Толстушку Маргарет пользуют. Активно. Спасают главного героя. Как могут, так и спасают. Не по инструкции, но эврикой, спонтаном, вдохновением. Наитие обстоятельств! Реанимэйшн, контроперэйшн: как лошадь на рыси подковать. Кинобля искырдым ужастьдо потолкапо треескивает ипо щёлкивает. Фор интерьер, интервью, во голове, во главе, на сцене. У Бима убима любима юбима уеготова укирьян егорищей… уубийц тоесть. Ещё немного и пожар… у раз, два, три весёлых подружек, у татарских дивчин, с эдакой ответственностью, некоей ей ей отве е е етственностью – нектор расскажет: за Казанью, такой–то километр, номер его, Свияжск в окулярах, координаты. Как избавление Бима от смерти, как творческое, как сигнал: не кури больше, не кури столько как щас хорош баста точка шабаш! Не верь никому. Не отдавайся понапрасну. Изведут тя со свету товарищи твои режиссёры сцуко драные черти. По дури своей, не со зла.