Е. И. Раевская и ее сестра Е. И. Менгден (урожденные Бибиковы) очень любили свою гувернантку, немку Марью Андреевну Гейнц, Елизавета даже находила прелестным ее покрытое прыщами лицо[626].

По воспоминаниям князя П. А. Вяземского, у него было много гувернеров, но ни одного более-менее приличного. Один гувернер, немец, часто выпивал. «Однажды ментор мой возвратился грузнее обыкновенного. Я подошел к нему, и спросил: как сказать по-немецки „вонять“? – Stinken. А зачем спрашиваете вы это? – продолжал он. – Чтобы сказать вам: Sie stinken nach vino. Неправильны были мои слова, но попали они в цель. За такую дерзость мою дядька жаловался отцу». Родитель отчитал ребенка, а ментора выгнали из дома. Другой же гувернер, француз Дандилли, хоть и «ни в нравственном, ни в ученом, ни в учебном складе своем не отвечал требованиям и условиям звания своего», отличался веселым, добрым, уживчивым характером и до конца жизни оставался с воспитанником «в коротких и приятельских сношениях»[627]. А вот наставник Пушкина, Руссло, говорил с ним кратко и отрывисто, задавал ему уроки, точно командуя[628].

Конечно, гувернеры не пользовались в семье таким уважением, как родители. Гувернер в семье занимал место чуть выше слуги. Однако ребенок был обязан, хочет он того или нет, оказывать учителю знаки почтения и не мог себе позволить фамильярности. Пример достойного обхождения показывали родители. При гувернерах хозяева не позволяли себе вольностей. По словам В. А. Соллогуба, в семье Дмитрия Степановича и Марии Федоровны Кротковых «при свидетелях… сохранялось тонкое приличие, и городищенские[629] съезды отличались радушием, хлебосольством и тоном хорошего общества. Тому способствовало присутствие в доме замечательно умной, живой и образованной гувернантки француженки mademoiselle Jeny, девушки уже немолодой»[630].

За нравственностью гувернеров и учителей следили строго. Однажды гувернер-студент уговорил своего воспитанника Александра Бибикова пойти с ним в трактир напиться чаю. За это учителя немедленно уволили, о неприятном происшествии говорила вся Москва, но от маленькой сестры эту историю скрывали «как нечто ужасное»[631].

В «Невском проспекте» Н. В. Гоголя мы находим чудесное описание прогулки учителей с их воспитанниками: «В двенадцать часов на Невский проспект делают набеги гувернеры всех наций с своими питомцами в батистовых воротничках. Английские Джонсы и французские Коки идут под руку с вверенными их родительскому попечению питомцами и с приличною солидностию изъясняют им, что вывески над магазинами делаются для того, чтобы можно было посредством их узнать, что находится в самых магазинах. Гувернантки, бледные миссы и розовые славянки, идут величаво позади своих легеньких, вертлявых девчонок, приказывая им поднимать несколько выше плечо и держаться прямее; короче сказать, в это время Невский проспект – педагогический Невский проспект»[632].

По воспоминаниям художника Ораса Верне, в доме графа М. Ю. Виельгорского у детей было несколько гувернеров, музицировавших на флейте и кларнете, и гувернанток, сильно разнящихся между собой: англичанка, «словно сошедшая со страниц „Клариссы“; полька, деревенская замарашка; и немка, страшная на вид»[633]. Видимо, таким образом родители стремились дать детям понятие о различных культурах и избежать условностей одной-единственной системы воспитания.

М. И. Глинка вспоминал, что их с сестрой учила на дому выписанная из Санкт-Петербурга В. Ф. Кляммер, выпускница Смольного института. Она была «хитра на выдумки»: когда Глинка с сестрой начали разбирать ноты и играть на фортепьяно, она приказала приладить доску к пианино над клавишами так, чтобы можно было играть, но нельзя было увидеть клавиш, что было для учеников весьма полезно. Воспоминания о ней у детей остались самые добрые[634].

Безусловно, не всегда родители обращали внимание на внутреннюю культуру педагога, придавая значение исключительно знанию французского языка и обычаев. Е. А. Сабанеева отмечала, что «[18]20-е годы ознаменовались у нас поездками наших дворян за границу, увлечением французскими модами и гувернерским воспитанием, которое наделало столько вреда»[635]. Система воспитания тех лет очень многое восприняла от повседневной французской культуры: режим дня, питание, выражение лица, движения и так далее. Делясь впечатлением от поведения русских военных в Париже 1814 года, философ Ипполит Оже отмечал: «Между высшими классами в России и во Франции много общего: одинаковое воспитание порождает духовное сродство, скрепляемое общей литературой и общим разговорным языком, так что политическая распря была чем-то вроде семейной размолвки, происшедшей от недоразумения и прекратившейся тотчас после объяснения, чем-то вроде вводного предложения в скобках, не нарушающего смысла всей речи»[636].

Князь Иван Иванович Барятинский, напротив, стремился образовать своих детей на английский манер. Сына Александра он собирался воспитывать так: «До семилетнего возраста воспитание мальчика должно быть скорее физическое, нежели нравственное; но понятие о том, что справедливо и что несправедливо, следует внушить ему как можно ранее. Главные недостатки, проявляющиеся в детском возрасте – лень и обжорство. К первому из них надобно быть неумолимым, так как ложь унижает человеческое достоинство. Сына моего можно будет оставить под женским присмотром до 5 лет»[637]. Далее он пишет о программе обучения наследника всяческим наукам – дабы затем он мог принести пользу Отечеству. Все эти указания, правда, по ряду причин не были выполнены.

Учителям разных специальностей и жалованье полагалось различное. Например, на воспитание детей графа Ф. Г. Орлова в 1797 году учителю де Маттей в год платили 1000 рублей, его жене – 400 рублей. Рисовальному учителю Ивану Федоровичу Мерцалову – 300 рублей, учителю же российской грамоты Григорию Яковлеву – 140 рублей[638]. Явный приоритет иностранцев обусловлен тем, что дворяне желали воспитать своих детей европейцами, которые могли бы свободно войти в западную культуру, но при этом сохранить в своем характере и самобытные русские черты.

Система подготовки учителей имела в те годы свои недостатки. Педагог-математик П. С. Гурьев в предисловии к своему «Руководству к преподаванию арифметики малолетним детям» писал: «У нас новичок-учитель совершенно предоставлен самому себе. Воля у него есть, усердия много, но в положительных сведениях он крайне нуждается, и, в чем именно горе, часто не знает к кому и как прибегнуть о помощи»[639]. В «Чтениях для умственного развития малолетних детей и обогащения их познаниями» Е. О. Гугель, основоположник российской системы дошкольного воспитания, также сетовал на то, что «при воспитании, особливо первоначальном, у нас слишком мало занимаются сообщением познаний и развитием чрез то умственных способностей детского возраста, а напротив того слишком много учением слов, особенно иностранных языков»[640].

Девочек воспитывали иначе, чем мальчиков. В «Наставлении от отца дочерям» 1784 года сказано: «Главнейшее правило для женщин есть сие: соблюдать скромность и учтивость. <…> Ежели девица перестает краснеть, то она лишается наилучшего из своих дарований…» Девочкам следовало утром и вечером молиться, ходить в храм, причащаться, читать книги, рисовать, танцевать, бывать на воздухе, заниматься рукоделием, в большой компании больше молчать и не показывать своих обширных (если они есть) познаний. Искренний и разумный человек не будет косо смотреть на разумную женщину, но таковых мужчин, по мнению автора руководства, немного[641].