П. И. Сумароков писал о начале XIX столетия, что «родство сохранялось не между одними кровными, но до четвертого, пятого колена во всей силе. „Ведь ты мне не чужой, – говорили, – бабка твоя Аксинья Федоровна была тетка моему деду, а ты крестник мне, приходите чаще к нам и сказывайте, в чем нужда вам!“ Дружний сын, однофамилец считались домашними, об них пеклись и, представляя другим, просили быть милостивыми к ним. Заболеет кто из тех или других, – хлопотали, посещали, ссужали деньгами. Каждый юноша знал, к какому отделению он принадлежал, кто родственник, покровитель его, и укоренялся в чувствах любви. Целое общество, можно сказать, держалось рука за руку, и крепился состав государственный. Правнучатный брат матери моей, собираясь из деревни в Москву, писал к ней без околичностей: сестра, приготовь мне комнаты, – и поднимались страшные суеты: приготовляли флигель, мыли полы, курили, ставили мебели, и свидание походило на торжество. Встречают его с распростертыми руками, ухаживают и стараются угодить. „Не устал ли ты, братец, приляг, отдохни, не прикажешь ли чего?“ И несут самовар, кофей, завтрак. „Дети, подходите, это ваш дядя!“ – и гость протягивал руку нам. Теперь и родные не так близки, как были правнучатые»[382].

Столь крепкие семейные связи позволяли людям почувствовать защищенность от различных невзгод. Бедные родственники могли рассчитывать на то, что их детей возьмут на воспитание или помогут определить в учебное заведение более состоятельные дяди, тети, дедушки и бабушки. Так, Андрей Иванович Дельвиг в воспоминаниях о своем детстве указывает, что после смерти отца его мать осталась с четырьмя детьми и почти без денег, однако благодаря родственникам все дети получили образование и смогли в дальнейшем найти себе достойное применение[383].

По воспоминаниям магистра словесности И. И. Танеева, во время пребывания своего в университете и на службе он около пятнадцати лет прожил в Москве, в доме дяди своего и благодетеля генерал-майора Андрея Зиновьевича Дурасова, известного своими заслугами и гостеприимством. Благодаря дяде Иван Ильич приобрел обширные знакомства и был принят в лучших домах[384].

Часто в большом доме одновременно проживало несколько родственников. Например, три сестры Левашовы, Татьяна, Настасья и Екатерина Ивановны, с рождения и до глубокой старости жили в большом левашовском доме, что в Ваганьковском переулке. Изначально он принадлежал их деду, Василию Яковлевичу, в котором он, будучи московским главнокомандующим, принимал и царский двор, и всю столицу. Затем этот дом унаследовал их племянник, Иван Александрович, но старушки продолжали занимать так называемые «детские» комнаты на антресолях, куда были поселены непосредственно после рождения[385].

В дворянской среде (особенно в начале XIX века) принято было выказывать гостеприимство, родственность, любовь и уважение друг к другу[386]. Если искреннего желания общаться со всеми (весьма многочисленными) родственниками не возникало, то приходилось принуждать себя следовать общим нормам поведения, создавая иллюзию дружественных отношений, которые, благодаря соблюдению строгих этикетных правил, все же не исчезали. Это создавало в целом благоприятную атмосферу для общества, где все в той или иной степени приходились друг другу родственниками.

Отец Ф. И. Тютчева Иван Николаевич, по словам биографа поэта И. С. Аксакова, отличался «необыкновенным благодушием, мягкостью, редкою чистотою нравов». По-московски радушно и хлебосольно он принимал в доме многочисленных родственников, представителей всего московского света, ученых, литераторов. В его доме регулярно устраивались детские балы, для которых сестра поэта, Дарья, тщательно готовила пригласительные списки[387].

Родство имело огромное значение при налаживании общественных связей. В 1836 году молодая чета Ростопчиных приехала в Петербург и поселилась в скромной квартире на Сергиевской улице. «По своему немалочисленному родству и связям в высшем петербургском обществе они были приняты отлично в его кругу, в особенности Евдокия Петровна, имевшая обаяние молодости, красоты, ума, любезности и поэтического таланта»[388]. Граф В. А. Соллогуб, говорил о 1820-х годах, что в то время «родственные связи были связями, нас возили часто к Нарышкиным, и тут я имел случай видеть и слушать всех влиятельных людей той эпохи»[389].

В руководствах по правильному поведению в обществе говорилось, что от хозяев прежде всего требуется «предупредительность желаний гостей и внимательность к ним; их обязанность – робкого ободрить, скучного развеселить и всякому доставить удовольствие, никого не связывая принуждением»[390]. Это было главным правилом, которое хозяева должны были соблюдать вне зависимости от того, по какому случаю они принимают гостей. Подобное проявление уважения и симпатии к гостю, пусть даже и не искреннее, приветствовалось, в то время как грубость унижала достоинство самого хозяина в первую очередь. Свое пренебрежение можно было выразить, например, более сдержанными жестами: подать при пожатии рук только два пальца, натянуто улыбаться и говорить исключительно на темы, никого лично не волнующие: о погоде, о спектаклях, цветах.

«Тон и разговоры должны согласовываться с обстоятельствами, для которых учинено посещение»[391]. Обычно же после вступительной беседы о здоровье личном и всех домашних, говорили «о влиянии погоды не только на здоровье, но даже на расположение духа»[392].

При встрече гости раскланивались; перед высокопоставленным гостем дамы делали реверанс, простого же человека могли приветствовать только наклоном головы. Друг друга дамы целовали в зависимости от ситуации – когда более душевно, когда менее, но на Пасху – всегда троекратно. Мужчины довольно редко при встрече обнимались (такая манера была более распространена в провинции), старого знакомого могли взять за обе руки. Если хозяин дома встречал гостя в передних комнатах, то, провожая его в свой кабинет, он должен был пропустить гостя вперед себя, а затем развлечь его разговором или интересным для обоих занятием[393].

Заболевшие хозяин или хозяйка дома были вправе не принимать гостей. Если швейцар отказывал визитеру в приеме, не объясняя причин, это означало, что отказывают от дома вообще[394]. В архиве И. М. Долгорукова было обнаружено «Запрещение швейцару», в котором были даны предписания, как слугам следует себя вести в случае посещения дома визитерами, неприятными хозяину:

«1ое Естьли господин Смирнов Савва Сергеевич или кто из его семьи, и из семьи купца Филипа Алферова приехав в дом наш пожелает меня видить в собственных моих покоях, то сказать, что меня для них нет, и не будет никогда дома. В удостоверении чего позволяю тебе показать им сей за рукою моею приказ. Кн. Иван

2ое Естьли от кого либо из них же придет не к жене моей, а ко мне зачем нибудь слуга, то не впускать его ко мне ни для какой важной причины, отобрать зачем пришол и мне доложа ожидать моего приказу, а до оного ни в кабинет, ниже в сени кабинета не впускать. Генвар 14 дня 1795 года Долгоруков»[395].