А потом они пили заваренный до дегтярной черноты чай, церемонно передавая друг другу единственную выщербленную пиалу, неведомо как сохраненную сержантом во всех этих пертурбациях («Настоящая кхандская, что б вы все понимали!..»), и теперь Цэрлэг степенно разъяснял Тангорну, что зеленый чай имеет бездну достоинств, вопрос же о том, лучше ли он, чем черный, сродни дурацкому «Кого ты больше любишь, папу или маму?» – каждый хорош на своем месте и в свое время, вот, к примеру, в полуденный зной… А Халаддин слушал все это вполуха, вроде как ночное бормотание ручья за большими камнями, переживая удивительные мгновения тихого счастья, какого-то… семейного, что ли?

Костер, в котором быстро сгорали сухие корневища солянок (этими серыми коряжками был почти сплошь покрыт соседний склон), ярко освещал его товарищей: чеканный профиль гондорца был обращен к лунообразной физиономии орокуэна, смахивающего на флегматичного восходного божка. И тут Халаддин с внезапной тоской понял, что это их странное содружество доживает последние дни: не сегодня-завтра пути их разойдутся – надо думать, навсегда. Барон, едва лишь окончательно заживет его рана, двинется к Кирит-Унгольскому перевалу – он решил пробираться в Итилиен, к принцу Фарамиру, – им же с сержантом предстоит самим решать, как быть дальше.

Странно, но, пройдя вместе с Тангорном путь, полный смертельных опасностей, они ничего, по сути, не узнали о его предшествующей жизни («А вы женаты, барон?» «Сложный вопрос, одним словом не ответишь…» «А где расположено ваше имение, барон?» «Думаю, это уже не существенно, его ведь наверняка конфисковали в казну…») И тем не менее Халаддин с каждым днем проникался все большим уважением, если не сказать любовью к этому чуть ироничному, немногословному человеку; глядя на барона, он, пожалуй, впервые проникся смыслом выражения «врожденное благородство». И еще ощущалась в Тангорне такая странная для аристократа черта, как надежность – надежность иная, чем, к примеру, в Цэрлэге, но совершенно при том несомненная.

Халаддин, сам будучи выходцем из третьего сословия, к аристократии относился весьма прохладно. Он никогда не понимал, как можно гордиться не конкретными деяниями своих предков – в работе ли, в войне ли, – а самою по себе протяженностью этой шеренги, тем более что почти все эти «благородные рыцари» были (если называть вещи своими именами) просто удачливыми и беспощадными разбойниками с большой дороги, чьим ремеслом было убийство, а призванием – предательство. Кроме того, доктор с самого детства презирал бездельников. И все же он подсознательно чувствовал, что если начисто изъять из общества аристократию, распутную и бесполезную, то мир безвозвратно утеряет часть своих красок; скорее всего он станет справедливее, может быть – чище, и уж наверняка – гораздо скучнее, а одно это чего-нибудь да стоит! В конце концов сам-то он принадлежал к братству куда более закрытому, чем любая иерархия крови: его плеча некогда коснулся мечом – уж это-то Халаддин знал абсолютно точно! – кое-кто помогущественнее монарха Воссоединенного Королевства или кхандского калифа. Странно, но мало кто осознает, до какой степени антидемократичны в самой своей сущности наука и искусство…

Размышления его были прерваны сержантом, предложившим «кинуть на пальцах», кому стоять первую вахту. Футах в пятнадцати прямо над их головами огромной пушинкою проплыла сова-сплюшка, напоминая своими печальными причитаниями – «Сплю!.. Сплю!.. Сплю!..» – о том, что хорошим детям давно уже пора на горшок и в постель. «Падайте, ребята, – предложил Халаддин, – а я заодно у костра приберусь». Вообще-то весь сегодняшний вечер – с огнем (пусть даже хорошо укрытым) и временным отсутствием дозорного – был с их стороны чистейшим раздолбайством. Цэрлэг, однако, счел, что риск, в сущности, невелик – поиски Элоара прекращены, а в обычных условиях эльфийские патрули далеко от тракта не отходят; в конце концов, людям иногда надо дать чуть-чуть расслабиться: постоянное напряжение может в свой черед выйти боком.

Костер тем временем прогорел дотла – солянки почти не дают углей, сразу обращаясь в золу, – и Халаддин, сунув Цэрлэгову «кхандскую» пиалу в котелок с остатками заварки, спустился к ручейку сполоснуть посуду. Он уже поставил на прибрежную гальку чистый котелок и отогревал дыханием пальцы, онемевшие от ледяной воды, когда по окружающим валунам пробежали быстрые отсветы – костер у него за спиною разгорался вновь. «Кому там из них не спится? – удивился он. – Что-то я против света ни черта не разберу…» Черный – на фоне огня – силуэт замер в неподвижности, протянув руки к быстро разрастающимся оранжевым язычкам. Световой круг плавно раздвинулся, выудив из мрака лежащие кучкою тюки с поклажей, прислоненные к камню костыли Тангорна и обоих спящих, которые… Как – обоих?!! А у костра кто?! И в тот же самый миг до доктора дошло кое-что еще, а именно: отправившись в свой двадцатиярдовый «посудный рейд» к ручью, он не захватил с собою оружия. Никакого. И тем самым, надо полагать, погубил спящих друзей.

Сидящий у огня между тем неспешно поворотился в сторону незадачливого часового и адресовал тому властный приглашающий жест: ясно как день – если бы это входило в его намерения, все трое давно уже были бы покойниками… В каком-то оцепенении Халаддин вернулся к костру, сел напротив пришельца в черном плаще – и тут у него разом перехватило дыхание, как от хорошего удара в корпус: тень низко надвинутого капюшона скрывала пустоту, из которой на него пристально глядела пара тусклых багровых угольков. Перед ним был назгул.

Назгулы. Древний магический орден, деятельность которого издавна окружена самыми зловещими слухами. Черные призраки, якобы вхожие в высшие государственные сферы Мордора; им приписывались такие чудеса, в которые ни один серьезный человек никогда в жизни не поверит. Он и не верил – и теперь вот назгул явился по его душу… А мысленно выговорив эту расхожую фразу – «явился по его душу», он едва не прикусил себе язык. Халаддин, будучи скептиком и рационалистом, всегда при этом отчетливо сознавал: есть вещи, до которых не следует дотрагиваться пальцами – оторвет… И тут он услыхал голос – негромкий и глуховатый, с трудноуловимым акцентом, причем звук, похоже, исходил не из мрака под капюшоном, а откуда-то со стороны… или сверху?

– Вы боитесь меня, Халаддин?

– Да как вам сказать…

– Так прямо и скажите – «боюсь». Видите ли, я мог бы принять какой нибудь… э-э-э… более нейтральный облик, но у меня осталось слишком мало сил. Так что придется уж вам потерпеть – это ненадолго. Хотя, наверное, с непривычки и вправду жутковато…

– Благодарю вас, – сердито ответил Халаддин, почувствовав вдруг, что страх его и в самом деле улетучился без остатка. – Между прочим, вам не мешало бы представиться – а то вы меня знаете, а я вас нет.

– Вы меня, положим, тоже знаете, хотя и заочно. Шарья-Рана, к вашим услугам. – Край капюшона чуть опустился в легком поклоне. – Точнее сказать – я был Шарья-Раной раньше, в предшествующей жизни.

– С ума сойти. – Теперь Халаддин нисколько не сомневался, что видит сон, и старался вести себя соответственно. – Личная беседа с самим Шарья-Раной – не задумываясь отдал бы за такое пять лет жизни… Кстати, у вас довольно своеобразная лексика для вендотенийца, жившего больше века назад…

– Это ваша лексика, а не моя. – Он готов был поклясться, что пустота под капюшоном на миг структурировалась в усмешку. – Я просто говорю вашими же словами – для меня это не составляет труда. Впрочем, если вам неприятно…

– Да нет, отчего же… – Бред, совершеннейший бред! – А вот скажите, досточтимый Шарья-Рана, болтают, будто все назгулы – бывшие короли…

– Есть среди нас и короли. Так же как королевичи, сапожники, портные… ну, и все прочие. А бывают, как вы видите, и математики.

– А правда, будто вы после опубликования «Натуральных оснований небесной механики» целиком посвятили себя богословию?

– Было и такое, но все это тоже осталось в той, предыдущей жизни.