— Так надо вернуться к этим живым связям, Петя!

— А! Это мне ясно и понятно! Но, вообрази, не так-то просто вдруг отворить, например, дверь дома, где ты давно не был и где едва ли обрадуются твоему появлению… У советского человека, как я считаю, есть не только его личный дом, где он живет со своей семьей, но и дом его труда, где он общается с людьми разных поколений, где он практически ощущает продвижение своей мечты в жизнь.

— Но неужели так трудно отворить дверь?

— Очень трудно! — И Петр Семенович шумно вздохнул. — Ну, посуди сама… как я отворю эту дверь, что я скажу и что будет выражать мое лицо? Здравствуйте, мол, ребятки… И так далее, будто никогда ничего не случилось, но ведь было, было же! Или мне к ним заявиться смиренно, с покаянной физиономией? Но ведь я прожил уже больше полувека, приносил пользу Родине и народу своим трудом, и знаний у меня, конечно, куда больше, чем у них… Я чего-то стою, у меня гордость есть!.. Как, с чего начать, как перекинуть первый мостик, чтобы все восстановить? Вот в чем вопрос! Без мостика на берег не перейдешь!'

Сквозь щель неплотно притворенной двери голоса родителей услышала Галина, выйдя в коридор к большой книжной полке. Выслушав весь разговор, она, бледная, дрожащая, вернулась в свою маленькую уютную комнатку.

Увидя в зеркале отражение своего побелевшего лица с потухшим взглядом, она перебирала в памяти разговор отца с матерью. «Папа все осознает, а мостика перед собой не видит… и, значит, Петя Мельников все еще на другом берегу, а я… на этом, на сковородинском… и что же это будет? И как мне жить без него… без Пети?»

— Так тебе и надо, дрянь… дрянь! — прошептала, она, с ненавистью глядя на свое отражение.

«Что же делать? До каких же пор мне жить, вот как сейчас, — с истерзанной душой? Ведь если думать и томиться все об одном, можно с ума сойти!.. Станешь страшной, желтой, злобной… ой-ой, какие ужасы лезут в голову!»

Ей снилось что-то смутное, похожее на отдаленный шум волн или на звуки далекой мелодии, полной нескончаемой ноющей печали. И, проснувшись, Галина будто все еще слышала ее, и оттого сердце больше щемило от тоски и дурных предчувствий.

— Мама, я пойду в институт: одной мне так скучно, так тяжко! — решительно сказала она, не раскрывая матери самого главного.

— Что? В институт? — возмутилась Натэлла Георгиевна. — Ты еще так слаба!.. Тебе еще надо как следует выздороветь!

«Ведь можно же написать ему!» — подумала Галина. Может быть, оттого, что Галина никогда не писала писем, ни одно послание, ею написанное, не нравилось ей, и об этом способе связи с Петей пришлось отказаться.

*

Целую неделю в преддверии XXI внеочередного съезда партии Сковородин участвовал в ряде важных совещаний в ЦК КПСС и в совнархозе. Однажды вечером Галина спросила:

— Папа, ты и завтра, послезавтра так же поздно придешь?

— Да, наверно, до самого конца съезда буду так занят… А что, доченька?

 — Н-ничего особенного… я просто так…

Сковородин не знал, что с подобным же вопросом Галина уже обращалась и к матери: куда пойдет и когда вернется домой. Натэлла Георгиевна поняла вопрос также по-своему:

— Не беспокойся, Галиночка… Разве я могу надолго тебя оставлять?

— Ничего, мама… пожалуйста…

В тот же вечер мать увидела Галину в кабинете. Сжимая рукой трубку и словно окаменев, Галина сидела в кресле.

— Что с тобой? — встревожилась мать, — Кому ты звонила?… Пете звонила… да?

— Да… ему… — глухо ответила дочь.

— Но почему ты не подаешь голоса?

— К телефону подходит Марья Григорьевна… а я не хочу и боюсь с ней говорить, — упавшим голосом проронила Галина. — Она меня теперь ненавидит… Ах… прежде я все знала, когда он работает, когда придет домой. Сейчас я ничего не знаю. Я на сковородинском… а он на своем, на мельниковском, берегу… А лодки нет и нет… ни он ко мне, ни я к нему….

Галина закрыла лицо руками и заплакала.

— Ну… потерпи немножко… Все образуется… Папа ищет какого-то естественного случая, чтобы все это окончательно прояснить… Пойми же, ему трудно, у него такой сложный характер, как иногда и бывает у пожилых людей.

Уже не однажды за последние два дня Марья Григорьевна подходила к телефону, громко произносила «слушаю», но в трубке было тихо. «Уж не «она» ли это? — подумала Марья Григорьевна. — Со мной говорить не хочет, а о Пете спросить самолюбие не позволяет. Что ж, я бы ей ответила… А «она», видите ли, не желает слова сказать… Ну, у меня тоже самолюбие есть… да и зачем я, ничего не зная наверняка, буду зря Петю тревожить?»

Когда вечером у Мельниковых собралась вся Петина бригада, раздался телефонный звонок, и снова Марья Григорьевна сказала свое «слушаю», и ей почудилось, что в трубке кто-то заговорил, но шум голосов в комнате будто испугал кого-то на другом конце провода — голос сразу замолк. «Это опять она!» — с твердой уверенностью подумала Марья Григорьевна. — Услышала говор и смех и сразу — отбой… Вот что значит балованное дитятко… Уж она, конечно, и тоскует теперь о Пете, а вот смелости да прямоты у ней до взрослых лет так и не выработалось… оттого ей и тяжко сейчас. Наверно, ее уже и совесть замучила и повиниться ей хочется, а вот, как к этому приступить, не знает… Даже вроде и жалко ее, но и досадно за такую ее неумелость…»

Пришел Петя с прогулки, румяный, но невеселый: он опять напрасно прогулял по сковородинскому кварталу. Марья Григорьевна знала от Платонова, что Сковородин прочел дневник бригады, похвалил всех пятерых, и, хотя лично к Пете не обращался и не вызывал его, было ясно: ее сын по-прежнему остается работать в «сковородинском отделе». «Значит, тоска у него… все о ней», — подумала Марья Григорьевна, но о странных телефонных звонках рассказывать не стала: все-таки звонки «какие-то глухие, безымянные…» — и зачем же дразнить тоску сына, если даже не знаешь, кто именно звонил Мельниковым.

*

До начала работы Сковородин поехал получить свой делегатский мандат на двадцать первый съезд партии. Около стола, где получали мандаты на букву «С», Петр Семенович увидел старика Соснина. Держа в руках свой i мандат, Степан Ильич молча поздоровался. Только на несколько секунд Петр Семенович встретился глазами с его взглядом, который, казалось, выражал простую мысль; «Да, вот как сейчас вышло, что и сказать ничего не могу». Сковородину вспомнился канун двадцатого съезда, когда оба встретились здесь же. Соснин тогда широко улыбнулся и, радостно подмигнув ему, шутливо приосанился, а потом шепнул: «А ведь мы не хуже людей к съезду выходим!» Потом, вспоминая о тогдашних производственных достижениях, они вместе поехали на завод.

«А сейчас совсем иная картина!» — повторял про себя Сковородин, и саднящее чувство нравственной боли и недовольства собой снова и снова возвращалось к нему. А почему сейчас «совсем иная картина»? Да как же. он забыл, что сказал старик Соснин после того, как закончилось памятное собрание, когда принимали в партию Петю Мельникова! Вот они, эти слова: «Когда дело ясное и правильное, даже один «воздержавшийся» словно кость в горле!» Слова эти были произнесены как бы мимоходом, но, понятно, обращены к нему, Сковородину.

«И вот с этой «костью в горле» я, старый коммунист, пойду на внеочередной партийный съезд, где объявят «семилетку»!.. И я, выходит, смогу спокойно участвовать в работе съезда с этой, черт меня подери, пресловутой «костью»… Чушь какая, подлое слабоволие!»

Петр Семенович чуть не выкрикнул эти гневные и самообличительные слова и вдруг почувствовал неудержимое стремление: немедленно, сию же минуту выбросить эту «кость», чтобы никто больше не помнил о ней!

Он исчеркал несколько листков и наконец написал краткое заявление в партком завода о том, что просит присоединить к протоколу закрытого партсобрания его просьбу: снять его «воздержался» и заменить решительным «за» принятие в члены партии Петра Мельникова.

Кроме того, он, Сковородин, так же решительно осуждает себя за то, что, поддавшись влиянию некоторых отрицательных черт своего характера, он совершил несправедливость по отношению к молодому новатору и его товарищам.