— Верно, верно, умница моя!

Но бабушка Ираида Васильевна возмутилась, что «хотят завести какой-то новый и вовсе никудышный порядок». «Уж если на встрече будет скучища, то и весь год будет скучный и несчастливый — это примета самая верная!» — пугала она невестку. Но Натэлла Георгиевна, оказалось, в приметы не верила. «Это твои глупые выдумки! — упрекала внучку «фарфоровый лобик». — И все из-за того, долговязого, белобрысого… дался он тебе, своевольная!» Но Галина только осуждающе посмотрела на нее, и «фарфоровый лобик» сразу умолкла.

Утром первого дня пятьдесят девятого года Сковородин снова принялся за чтение.

Он сидел в своем удобном, так давно обжитом кресле у письменного стола и читал с неослабевающим вниманием. Он уже все знал вплоть до мелочей. Какие были трудности в самом начале и какие возникли потом, и с чьей помощью они преодолевались, и как помощь шла с разных сторон: от дирекции завода, от парткома, от комсомола, от главного технолога, многих старых производственников, инженеров. Их советы и одобряющие мнения о выполненном ясно и убедительно показывали, как быстро все схватывали молодые новаторы и находили верные решения.

Среди записей Сковородин находил и свое имя. Читая новое упоминание о себе, он вспоминал предыдущее, и эти строчки, — написанные разными почерками, складывались в его памяти — и чем дальше, тем резче, — как песня, спетая… о ком-то другом.

«В случае одобрения со стороны П. С. Сковородина оставить именно так (следовало краткое и четкое описание), в случае же его критических замечаний произвести изменения, какие будут им указаны».

Однажды было записано:

«Очень бы хотелось посоветоваться с Петром Семеновичем! Может быть, написать ему, как предложил тов Г. Линев. Но тов. П. Мельников решительно отвел это предложение: тов. Сковородин чрезвычайно занят в своей заграничной командировке многими порученными ему ответственными делами и встречами, и потому мешать ему и отвлекать от работы нельзя».

Даже вздрогнув от волнения, Сковородин прочел радостное сообщение Пети Мельникова: «Товарищи, Петр Семенович приехал! Завтра мы с Гришей встретимся с ним!» В протоколе было записано дружное «ура!».

«Но не встретились», — горько подумал Петр Семенович. На следующей же странице было записано: «Нашему небольшому коллективу нанесено незаслуженное оскорбление».

Далее все было известно Петру Семеновичу, и можно было уже закрыть папку. Но, перевернув страницу, он вдруг увидел запись всего в несколько строк, подчеркнутых дважды синим карандашом:

«Тов. Г. Линев. Наше тяжелое настроение происходит от одной главной причины: нас оклеветали, а этой клевете поверил человек, кого мы бесконечно ценили и уважали.

Тов. Мельников. Да, это безмерно тяжело, но тем упорнее мы должны бороться и докажем правду своим трудом. Вот из бригады ушли братья-«чибисы», осталось в бригаде пятеро. «Нам будет еще труднее, — сказал Петя Мельников. — Обещание мы выполним. Будем же держаться крепко, товарищи!»

«Имена Сковородина и его дочери, которые и нанесли оскорбление, великодушно не упомянуты… и, наверно, об этих людях Мельников рассказал без лишних подробностей, а с суровым спокойствием, как о беде… Я не подумал о том, что может стать для этих ребят бедой. А Галина и вообще никогда себе и представить не могла, что те брошенные ею жесткие слова ударят не одного Петю, а всю бригаду. Я, видите ли, «сраженный» письмом подхалима, лежал на диване, вокруг меня суетились и ахали близкие мои люди и простодушно считали меня… страдальцем… А сейчас я представляю себе, что переживали сын и мать Мельниковы!.. Да, стыдно, стыдно за себя… Но далее следует вопрос самому себе: как же это я, многоопытный работник, старый член партии, прожив на свете более полувека, повидав множество людей, как же это я не смог охватить своим воображением, что чувствуют люди, которых оскорбили? Почему я не задумался об этом? Или я вдруг обюрократился, поглупел, очерствел?.. Или я вдруг перестал понимать людей? Я привык быть уверенным в своих силах и связывал это с продвижением вперед их знаний и опыта, — и, значит, чувствуя это в себе, я не стоял на месте?

— А движение жизни вокруг тебя? — спросил строгий внутренний голос, — Этого, как говорится, не закажешь и не предугадаешь. Ведь общее движение вокруг нас идет от времени, от его, так сказать, широт, измерений и возможностей… В нашу эпоху жизнь и люди идут вперед стремительнее, чем двадцать пять лет назад… и нельзя долго задержаться на прежних гранях деятельности, время их должно не обтекать, а светиться, отражаться в них!.. Вот о чем ты забыл, Сковородин!»

Сковородину вспомнились его недавние размышления о стройном разделении разных граней жизни, которые, как ему казалось, всегда подчинялись его стремлениям. И вот, оказывается, никаких «граней» нет да и не Рыло, все это выдумки. Достаточно было этого «злосчастного случая», чтобы все надуманные «грани» расползлись, растаяли, как ненадежный тонкий ледок под весенним солнцем. Все как-то смешалось в его сознании: завод, домашние дела, отношения с людьми, болезнь Галины и тревога за нее, бесконечные размышления, недовольство собой и это так резко нарушенное, будто размытое состояние духа, которое несколько месяцев назад он считал бы просто недопустимым!

Серая папка, уже не однажды просмотренная, несколько дней лежала на сковородинском столе — что-то мешало ему вернуть ее с обычными словами: «Спасибо, прочел». Этот простой рабочий дневник, написанный разными почерками, даже как-то вошел в его жизнь.

Однажды вечером он поделился своими «мыслями и переживаниями над дневником» с женой. Натэлла Георгиевна слушала молча, глядя на него большими внимательными глазами. А Сковородин, как ни занят он был своими мыслями, любовался задумчивым лицом жены. Она показалась ему сейчас нестареюще-красивой, потому что в ее глазах ярко светилось такое всеобъемлющее понимание его духовного мира, что Петр Семенович подумал: «Пожалуй, еще никогда не говорили они друг с другом так проникновенно и значительно».

— Возможно, мы, старшее поколение, воображаем иногда, что молодым до нас еще, ах, как далеко шагать, а они уже с нами на одной дороге! — И Натэлла Георгиевна с улыбкой провела рукой в воздухе как бы общую ровную линию.

— Вижу, вижу… ты имеешь в виду нечто злободневное, моя родная!

— И даже очень злободневное, — уже серьезным тоном кончила Натэлла Георгиевна, а ее черные искрящиеся глаза вдруг взглянули в сторону раскрытой папки на письменном столе.

— Что! — поразился Сковородин, поняв ее взгляд. — Ты прочла все?

— Да, пока ты был на работе. И не только я… Вчера, когда ты ушел на совещание, я застала в кабинете нашу Галину.

— И она… читала?

— И еще как! Она сидела в твоем кресле, читала… и, знаешь, была как-то особенно тиха, задумчива…

— Значит, глубоко все переживала. Уж вот чего я никак не мог ожидать!

— Я тоже изумилась: ведь Галина не терпела дома никаких разговоров о заводе и даже как-то ревновала Мельникова к его работе и разным «техническим мечтаниям».

— Ну, ясно, Галина поняла, что ни в какой командировке Мельников не был, — смутился Сковородин, — вот почему она меня больше ни о чем не спрашивала и ни словом не упрекнула. Я объясняю это особыми причинами еще и в ней самой…

— Разлука, милый мой!.. Пока Петя был всегда в ее распоряжении, она его мало ценила, зато теперь она поняла, как он ей дорог и нужен. Похоже, недостатки нашего родительского воспитания исправляет сама жизнь. С того разнесчастного вечера у меня ведь не было ни одного спокойного дня. А сейчас мне как-то легче стало дышать… Но все-таки это еще не все.

— Ну, что еще?

— В эти дни, Натка, я часто думал: творческие, созидательные связи между людьми у нас настолько разносторонни и многогранны, что мы порой даже не все охватываем сознанием. А это бывает, когда мы вдруг поддадимся мелкому, случайному взрыву чувств, уколов самолюбия, мнительной подозрительности. И вот разрываются живые связи… и оказывается, что без этих живых связей- от тебя как бы отошла часть твоей души…