— А вы ту статью Петра Семеновича читали? Нет? Ну, если не читали, так, может, слышали от него самого нечто волнующее в связи с этой статьей? Не слышали? Тогда, может быть, уезжая в заграничную командировку, Петр Семенович делился с вами соображениями, скажем, относительно печатания статьи? Нет? Вот вы опять отрицательно качаете головой. Тогда придется спросить: уж не отдал ли Петр Семенович строжайший вам приказ становиться поперек любой публикации на тему об автоматике? Вы опять отрицательно качаете головой? Ну, еще, самое последнее. Может быть, у вас составилось впечатление, что Петр Семенович вообще не терпит, чтобы кто-нибудь, кроме самого товарища Сковородина, публиковал статьи о проблемах автоматики? Да или нет? Вы молчите, товарищ Трубкин? А мне это нужно точно знать, чтобы разрешить вопрос, ради которого вы пришли ко мне как к секретарю парткома. Итак, прошу.

С тем же спокойным и как бы неистощимым терпением, задав свой последний вопрос, Степан Ильич ждал ответа.

— Мм… видите ли… — замялся Трубкин, почувствовав себя как бы прижатым в угол. — Такого приказа я от Петра Семеновича не получал… но… поверьте… уважая Петра Семеновича, как моего начальника, я подумал, что… что я нравственно обязан охранять и его авторитет, так сказать, от разного рода… мм… посягательств незрелой молодой мысли, которая еще не заслужила права… м-да… права выскакивать вперед…

— Понятно, все понятно, — спокойно прервал Степан Ильич, не меняя выражения лица, только сивые густые брови нависли над зорко зажегшимися глазами.

Но Вася Трубкин, помня только о себе и о своем, не отличался наблюдательностью. Он было стал снова развивать свой «тезис об авторитете начальника» и о «молодой, скороспелой мысли», но Соснин снова остановил его:

— Этот ваш «тезис» вы уже вполне достаточно определили. Но понимаете ли вы, с чем вы пришли ко мне, секретарю парткома… с чем?

— То есть как? Позвольте, я могу пояснить, — надулся Трубкин.

— Пояснять решительно нечего, все ясно. Вы пришли в партком только с вашим раздражением, вызванным вот этой статьей (Степан Ильич слегка погладил ладонью газетный лист), написанной главным технологом о молодых новаторах, которые помогают подготовке нашей первой автоматической. Работа Петра Мельникова, по нашему мнению, вполне отвечает той школе и технической мысли, которую создал Сковородин. Если он из-за отъезда в командировку допустил недоделку, так это нам известно — записка его у нас, в парткоме. Петр Мельников, как видите, ничего от нас не скрыл. А поскольку его работа, поддерживаемая его бригадой, действительно будет полезна для построения первой автоматической, мы и отметили эту работу также и для поощрения других молодых сил нашего завода.

— Но при этом нельзя ни на минуту забывать о заслугах старшего поколения! — наставительно ввернул Вася Трубкин.

— Об их заслугах нельзя забывать еще и потому, что заслуги эти продолжают жить и умножаться в трудах молодежи. По-моему, эта истина давно всем и вам также известна.

— Но все-таки нельзя разрешать молодежи слишком быстро выскакивать вперед…

— А представьте, товарищ Трубкин, никто мне после этой статьи не говорил о каких-то «выскочках», напротив, все одобряют почин Пети Мельникова и его бригады. И никому, конечно, в голову не пришло, что эта молодежь «выскакивает» вперед и как-то «посягает» на авторитет начальства! Вы пытались ссылаться на Петра Семеновича, но ведь все ваши ответы показывают, Что вы все выдумали — от подозрительности, от мнительности, что ли… В вашу выдумку вы, так сказать, включили имя Петра Семеновича и даже как бы «охраняете» его начальничий авторитет!.. А Сковородин ни сном ни духом к этому не причастен! И неужели вы всерьез думаете, что наши газеты печатают материал в Порядке… чинопочитания? Это же такая несусветная Чушь, что и слов тратить не хочется для опровержения!

Степан Ильич хотел было добавить еще один вывод: затея Трубкина и все его придирки к бригаде Мельникова пропитаны не только завистью к ним, но и собственно трубкинскими карьеристскими расчетами. Пусть, мол, знает начальник, как его второй заместитель — хотя он и не повез его с собой в заграничную командировку! — преданно и верно думает о его авторитете! И как же после этого не оценить по достоинству такого человека?

Но, глядя на красное от растерянности лицо Трубкина, секретарь парткома подумал, что после всего сказанного им, стариком Сосниным, добавление насчет карьеристских расчетов должен был бы сделать и сам Василий Николаевич. «Не весь же ум у него в зависть да в карьеризм ушел, — подумал по уходе Трубкина Степан Ильич, — ведь есть же у него хоть Махонький запас самокритики!»

Но Трубкин, выйдя из парткома, ни о каких самокритических выводах и не подумал, а только заключил про себя: «М-да-а… получил поражение… сюда мне больше ходить нечего».

Ужинали у Сковородиных «неукоснительно» в восемь. Так было установлено бабушкой Ираидой Васильевной еще со времен первых дней ее замужества, то есть пятьдесят шесть лет назад. Ираида Васильевна чрезвычайно гордилась, что вышла замуж шестнадцати лет, что супруг ее, «прекрасный молодой человек», служивший «в одном частном торговом деле», был старше ее на десять лет, бесконечно обожал ее, не давал «ни о чем задумываться и никогда ни в чем не ошибался». Час ужина, как и все другие домашние порядки, установленные «еще дорогим Семеном Парамоновичем», бабушка Ираида Васильевна ревниво сохраняла, а Натэллз Георгиевна, по своему ленивому благодушию, не чинила ей помех.

Войдя в столовую, Петя, как часто бывало, отметил про себя: «Вот они все… полная портретная галерея!»

На одном конце овального стола сейчас пустовало место Петра Семеновича. Рядом сидела Натэлла Георгиевна, как всегда спокойная и готовая осиять всех умиротворяющей улыбкой. Своей миловидностью и умением нарядно выглядеть и дома Натэлла Георгиевна как бы внушала всем; смотрите, учитесь, я еще недурно сохранилась, потому что умею беречь свои нервы. Недаром ее любимое изречение: «Нервы — прежде всего, нервы — это все!»

Рядом с Натэллой Георгиевной место Галины. Любуясь своей перекинутой на грудь пышной темной косой, Галина думала о чем-то своем. Ни о каких нервах она, конечно, не заботилась и никакого ей дела не было до того, что выражает лицо сидящего с ней рядом дяди Жана.

«Этот тоже вполне «оригинальный» портрет домашней галереи!» — иронически думал Петя, временами поднимая взгляд в сторону дяди Жана. Иван Семенович сидел напротив, возвышаясь над столом ширококостным тяжелым корпусом, словно массивная фигура, снятая с цоколя и одетая в черный костюм в полоску. Лицо дяди Жана, тоже как бы окаменевшее, с мясистыми тугими щеками и крупным ртом, еще хранило следы недавнего спора с тетей Верой. Его заплывшие сизые глазки, скошенные в сторону младшей сестры, казалось, готовы были пронзить ее своим колючим взглядом. Молодая жена дяди Жана, особа лет тридцати с мучнисто-бледным пухленьким лицом, выщипанными бровками и пышным белокурым хвостом на затылке, сидела рядом с супругом и вяло пила чай с ватрушкой, держа чашку на уровне своих накрашенных губ.

Иван Семенович подчеркнуто заботливо спросил:

— Что ты все молчишь, Эльзочка?.. Ты и не скушала почти ничего…

— Ах, Жан… не все ли равно? — вздохнула Эльза.

— Вот, видите… вот вам жертва наших споров! — произнес дядя Жан, как-то высвистывая каждое слово. — Да-с, дорогая мамашечка, я вынужден тебя предупредить, что экс-пром-том приходить к тебе в гости мы скоро откажемся… Да-с, откажемся!

— Почему же это, Ванечка? — оторопела на своем конце стола бабушка — «фарфоровый лобик».

— Пора бы уже тебе понять это, мамашечка, — возразил сын тем же высвистывающим голосом. — Пора бы!

Петя исподлобья следил за этим родственным разговором. Было как-то жутко-удивительно видеть и слышать, как этот могучий мужчина уже за пятьдесят, будто на смех, называет «мамашечкой» низенькую, как на опаре растолстевшую старушку семидесяти двух лет. Петя никогда не мог сразу угадать, сидит она или стоит на своих коротких ногах в желтых тапочках почти детского размера. И сейчас Петя не угадал: ему показалось, что старушечка стоит, а она сидела на своем, с подпиленными ножками креслице и с завидным аппетитом ужинала. Но произнесенные свистящим голосом ее первенца возмущенные слова: «Пора бы, пора бы!» — заставили Ираиду Васильевну прервать свой ужин.