«Врет! — встревожился Анатолий. — Прикидывается!»

В столовой, ожидая, пока приостынет жирный борщ, близнецы успели составить свое «мнение насчет обстановки» в бригаде: произошла какая-то неприятность, и наверняка с Мельниковым, но от них, «чибисов», все скрывают.

— Этот номер им не пройдет! — задиристо говорил Анатолий. — Мы не какие-нибудь пришлые, с улицы, мы приглашенные в бригаду… Извольте нам все-все открыть!.. Мы не позволим водить себя за нос!

— Уж это да! — поддержал Сергей. — В дураках ходить не желаем, не на тех напали!

Шагая по просторному центральному коридору, Анатолий приказывал брату:

— Чуть что в бригаде заметишь — заруби себе на носу!

Сергей в ответ постучал пальцем по своему короткому носу, что означало: будь спокоен, не забуду.

— Нас с тобой двое, а их пятеро, им, конечно, обвести вокруг пальца ничего не стоит, — заключил напоследок Анатолий. — Но помни, Сережка, нам надо всегда быть начеку и не доверять этим пятерым, нипочем не доверять!.. Обещаешь?

— Да, да! — горячо сказал Сергей со всей преданностью братской кровной любви.

Вскоре братьям довелось испытать даже немалое удовлетворение, еще сильнее убедившее их, как полезно «нипочем не доверять».

Однажды на участке неожиданно появился Трубкин. Еле кивнув всем, он, загадочно улыбаясь, обошел участок работ и, направляясь к выходу, подошел к большому столу, где раскладывались чертежи и всякого рода записи и документы по прохождению работ. Увидев у стола Петю Мельникова, Трубкин, как-то вильнув всей своей небольшой, полнеющей фигуркой в безукоризненном бежевом костюме, хотел было повернуть назад. Но Петя уже увидел его, круто вздрогнул, выпрямился, как туго натянутая струна, и устремил навстречу Трубкину синий пламень безбоязненно горящего взгляда. Побелевшие, сведенные дрожью губы его, казалось, готовы были яростно разомкнуться, чтобы считанные секунды напряженной тишины взорвали не многие, но громом разящие слова. А Трубкин, будто уже заранее зная их, вдруг быстро подался вправо, ближе к распахнутой двери и в два шага очутился в коридоре.

Гриша, отчаянно вскрикнув, рванулся вперед, словно для прыжка, но его остановил глухой голос Пети:

— Не надо… не стоит…

Матвей, Сева и Миша, потрясенные бурным безмолвием этой краткой встречи, ошеломленно смотрели на Петю.

— Что… что это такое? Зачем он приходил? Почему убежал? — залпом спросил Гриша.

Но внутренний взрыв уже обессилил Петю: опустив плечи и тяжело дыша, он дрожащей рукой вытирал холодный пот на лбу.

— Потом… не могу…

Никто больше не настаивал на ответе. Работа продолжалась.

Только «чибисы» все еще переглядывались, словно предчувствуя будущее торжество: они все поняли по-своему.

«Вот как дело-то оборачивается! — говорили их хитро подмигивающие друг другу взгляды. — Хорошо, что мы Мельникову не верили!.. Вот оно и вышло по-нашему!»

Из проходной они выбежали чуть ли не первыми, бойкие и говорливые, как раздурившиеся мальчишки, чтобы скорее без помех обсудить сегодняшний случай.

— Ка-ак он испугался-то, Мельников Петя! Аж побелел как бумага!.

— А Трубкин, второй зам, только глянул на него— так и говорить с ним не захотел.

— Ох, Сережка, недаром я с самого начала придирался к этому блаженному Мельникову! Смешно мне было над его мечтами… О-ох!.. «Идеал в работе…»— выдумка, хвастовство… Вот мы с тобой не доверили этим выдумкам, хотя и работали, — без работы не проживешь на свете.

— Выходит, Мельников в чем-то проштрафился? А, как по-твоему, Толя? — заметно оробел Сергей.

Брат снисходительно усмехнулся:

— Ясно, проштрафился, много или мало, узнаем потом. А ты не робей, как курица… Нам с тобой ничего плохого не будет: мы ведь не доверяли, а сомнения свои высказывали вслух.

*

Вечером Гриша опять ждал у подъезда Марью Григорьевну.

— Сегодня у нас в цехе появился Трубкин, — взволнованно начал он и так живописал все происшедшее, что Марья Григорьевна не раз хваталась за сердце.

— Пришел, мерзавец, взглянуть на подлое дело рук своих… и выбежал как трусливый пес! — вдруг вырвалось у нее.

— Марья Григорьевна, значит, мы, друзья, верно поняли, что Трубкин сыграл какую-то очень гадкую роль? Так расскажите же нам…

— Гришенька, не могу я сию же минуту тебе всю эту тяжелую историю рассказать, — вздохнула Марья Григорьевна, и Гриша впервые услышал, как умоляюще звучит ее голос. — Петенька до того душевно разбит, что я просто дивлюсь, как он еще может работать и руководить бригадой… Дома же он все молчит… И я молчу. Но эту несчастную историю Трубкин всем разболтает рано или поздно, и больше я молчать не стану, а вы, друзья Пети, скоро все узнаете. Сейчас я почему-то уверена, что недолго ждать, когда все должно проясниться… Сегодня… да прямо вот сейчас, как приду домой, буду говорить с Петей!

Марья Григорьевна увидела сына в той же позе, в какой оставила, уходя из дому: вытянув руки вдоль тонкого, длинного тела, он, закрыв глаза, лежал на кровати. Но мать знала, что он не спит.

— Петенька… сынок… — тихо позвала она. — Встань-ка на минутку…

— Зачем? — спросил он, сумрачно приоткрывая веки.

— Вставай, говорю… Дело есть, — настойчиво повторила Марья Григорьевна.

Мать села в свое старое удобное кресло около круглого стола, за которым всегда работала. Сын, как и в детские годы, когда рассказывал матери о своих школьных делах, сейчас сидел напротив. Марье Григорьевне вдруг вспомнился его звонкий мальчишеский альт, часто прерываемый смехом, его сияющие оживлением глаза. Но вот всего неделя прошла, и ее Петя, неузнаваемый, словно подмененный злой силой, понуро сидел напротив, прикрыв глаза бледной рукой.

Марья Григорьевна без предисловий, как она всегда поступала в решительные минуты, передала сыну все, о чем говорил с ней Гриша Линев.

— А!.. — устало вздохнул Петя. — Опять эти вопросы о моих личных делах!

— Погоди, — остановила Марья Григорьевна. — Твое ли только это дело? Твое ли?

— Я тебя не понимаю, мама.

— Сейчас поймешь. Все эти дни, Петя, одна мысль так и гвоздит у меня в голове!.. Но, признаюсь, не хватало у меня духу сразу тебе ее высказать. Ты вот все говоришь: «Мое, только мое личное». А ведь в действительности было не так.

— То есть как это…

— Ты, сынок, забыл кое-что, очень и очень важное.

— Как забыл? — нервно встрепенулся Петя. — Я все-все помню, что Галина… что она…

— Нет, не все помнишь… От ужасной той неожиданности и боли душевной тебе врезалось в память прежде всего то, что било прямо в тебя… А «она» ведь так кричала в трубку, что каждое слово и мне было слышно. И… прости, что напоминаю, но, как сейчас, я помню, что «она» не только тебя, но и всю семерку называла предателями. Она всех семерых — вспомни! — назвала предателями, всех опозорила… И Сковородин, значит, всех вас предателями считает — тебя и твоих товарищей.

— Меня и моих товарищей… — глухо повторил Петя, и вдруг на бледных щеках его резко зажглись пятна румянца. — Постой, мама. Да, действительно, так оно и было. Я вспомнил! Предателями названы были все… вся наша бригада!

— И не случайно этот подлец Трубкин зашел к тебе в бригаду: он против вас всех задумал еще что-то, ясно! А вы, оказывается, это позорное прозвище, извини, стерпели.

— Как… стерпели? — вскинулся Петя, и все лицо вдруг вспыхнуло багровым румянцем. — Да разве можно это стерпеть?

— Нельзя, невозможно. Однако «это» словно висит над твоими товарищами: ведь они ровно ничего не знают!.. А узнать они могут только от тебя.

— Да, да… — прошептал Петя и несколько минут молчал, закрыв руками пылающее лицо. — Как же я мог забыть о том, что касалось всех, что их опозорили, оклеветали!..

— Вот и надо, чтобы они это знали, сынок… Никуда от этого не уйдешь. Надо поправлять дело, никуда от этого не уйдешь, Петенька.

— Да, это я сделаю… Но ведь мне придется рассказать, как, из-за кого это все случилось.

Петя зажмурился как от боли. Мать, помедлив, сказала тоном старшего друга: