— Эге-ге, секретарь комсомола!.. Что с тобой? Зачем же больным на работу приходить?

— Спал плохо, голова болит, — глухо ответил Петя. Но, расставшись с Сосниным, Петя с раскаянием подумал, что сегодня впервые в жизни обманул Степана Ильича.

«Уж ему-то обо всем можно рассказать, — смятенно размышлял Петя, шагая к дому. — Но как об этом расскажешь? И даже Степану Ильичу? И обязательно ли нужно рассказывать?.. Ведь все «это» обрушилось только на меня, ведь это же только мое, глубоко личное дело!.. Я буду, буду держаться, работать изо всех сил!.. Я не сдамся… Сдаваться позорно и бесчестно… Все свои обязательства я выполню именно так, как было мной обещано… Но ведь я не железный. Я человек, мне больно, невыносимо трудно… И я еще должен обо всех этих терзаниях рассказывать? Нет, я ничего не обязан рассказывать и не расскажу никому!.. Пусть это останется только в моей душе!»

Петя шел, ничего не замечая вокруг. Его смятенные мысли, сталкиваясь, раскаляясь и словно обжигая, неслись нескончаемым вихрем; сердце так бурно колотилось, что тяжко было дышать. Петя даже приостановился, расстегнул воротник зимнего пальто и судорожно глотнул холодного воздуха с сухим летучим снегом.

Сквозь снежный туман зыбкими вспышками пробивался свет фонарей. Переполненные в часы «пик» троллейбусы и трамваи проносились мимо запорошенных снегом уличных аллей, бросая сквозь черные стволы деревьев беспокойные перебежки огней. Снег на асфальте несмолкаемо скрипел под тяжестью бесчисленных шагов и больно отдавался в ушах Пети, как бедная музыка, режущая слух своей жесткой однотонностью. Сегодня он будто не узнавал своей улицы и себя самого среди ее встречных толп — все казалось тревожным, зыбким, неверным. Люди торопились домой к обеду и отдыху или на работу вечерней смены, и никому не было дела до молодого человека Пети Мельникова. Да ведь и он никого не замечал, потому что никто на свете не мог ему помочь.

«И никому ничего не расскажешь, никому, даже маме! — все отчаяннее думал Петя. — Оказывается, я и не знал, что бывают дни, когда человек окажется один, совсем один!.. Я один в моей беде, в моей боли… Один!»

Петя никак не мог предполагать, что, едва расставшись с Сосниным, продолжал свой путь… вместе с Гришей и Матвеем, которые шли позади, на некотором расстоянии от него. Он также не знал, что оба его друга говорили и тревожились только о нем, Пете Мельникове.

— Вот, сам видишь, не попусту я тебя позвал за Петей досмотреть! — обеспокоенно шептал Гриша. — Что-то с ним вчера оч-чень тяжелое случилось!

— Да, несомненно, — отвечал Матвей, не сводя глаз с шагающего впереди Пети, — Даже по походке видно, что человеку сильно не по себе. Но что же с ним могло случиться?

— Все от нее идет, от Галины, в этом я твердо убежден!.. Помнишь, Матвей, как я год назад говорил, что Петя на несчастье свое в такую влюбился?

— Ну… чем же уж она «такая»? — усомнился Матвей. — Красивая девушка, очень изящна… а это многих манит, понятно.

— Черту польза от такой красоты! — обозлился Гриша. — А душа ее где? А понимание? С Петей с детства дружу и знаю его, как брата, и столько в нем хорошего, благородного, и все настоящее, стойкое, на всю жизнь… А для этой папиной-маминой дочки ничего ценного в том нет. Молись ей одной, ее затеям служи!..

— Да, к нам она совсем не мирволила, — согласился Матвей.

— Она всех нас терпеть не могла! — совсем ожесточился Гриша. — Ты же сам видел, как она только и старалась оторвать Петю от нас и от нашего общего дела! Что ей наша работа? Обуза, помеха всем ее планам! Да на что ей жизнь, будущее? Влиятельный папа все устроит ей в лучшем виде! Но что же именно случилось? Он молчит, замкнулся, таит все в себе…

— Да, да… А сам словно в лихорадке, на себя не похож. Но, может быть, они просто поссорились, и вот он сильно переживает? — предположил Матвей. — А такие глубоко личные переживания, сам понимаешь, трудновато на люди выносить.

— Нет, тут что-то другое… Гораздо хуже ссоры, — настаивал Гриша. — А спросить не у кого, кроме Пети… И долго ли он будет, замкнувшись, молчать?

— Какой же ты, друг Линев, нетерпеливый!.. Только свершилось что-то, а тебе уже на, выложь все немедленно!

— Да у меня дурное предчувствие, пойми ты! — вконец расстроился Гриша. — Как увидел сегодня Петькино ужасное лицо, так и подумал: случилось что-то плохое не только для него, но и для всех нас!

— Ну, это уже из области мрачных фантазий, — успокоил его Матвей.

*

Но Гриша не успокоился. Едва увидев на другой день Петю, он решительно спросил:

— Вторые сутки вижу, как тебя перевернуло… Что случилось? Что?

— Мое личное дело, — глухо ответил Петя, и губы его побелели.

— Не верю!.. Почему в глаза не смотришь?

— А я что, виноват перед тобой?

— Ты член коллектива и зачинатель новаторского дела… и должен быть новым человеком во всем!

— Вот не знал, что Гриша Линев заставит меня жить по придуманной им схеме!

— Какая там к черту схема, если у меня предчувствие: случившееся с тобой касается всех нас!

— Ничего подобного! — холодно и незнакомо отчеканил Петя. — Касается только меня, как лично мое, глубоко личное дело!

Сева и Матвей, прислушавшись к этому еще не виданному между друзьями обмену резкими замечаниями, отвели Гришу в сторону.

— Будет тебе, право, прижимать человека.

— Ну, не рассказал он сейчас, услышим через неделю.

Миша Рогов прошептал почти со слезами в голосе:

— Да ведь видно всем, как тяжело ему! Дадим ему успокоиться!..

— Чужие дела других не касаются, — только и заявили братья-«чибисы», сохраняя полную невозмутимость.

«Чурки равнодушные!» — определил их про себя Гриша. Чибисовское замечание еще сильнее разожгло его стремление узнать, что же произошло с Петей: дело друга для него было не чужим, а душевно своим делом.

«Надо попытаться хоть что-то у Марьи Григорьевны разузнать!» — упорно думал Гриша. — Однако на квартиру сейчас к ним не придешь (то же предчувствие говорило ему, что Петя сейчас сидит дома), по телефону разговоры такого рода тоже не принесут удачи. Тут Гриша вспомнил, что Марья Григорьевна хлеб для утреннего завтрака предусмотрительно покупает вечером. Помня, когда она может выйти из дома, Гриша стал ожидать ее у подъезда. Марья Григорьевна, показалось Грише, не удивилась его ожиданию и только посмотрела на него печально-пристальным взглядом. Гриша немедленно рассказал Марье Григорьевне о поразивших его тревожных переменах в облике и поведении Пети, о безуспешных своих попытках узнать, какая беда приключилась с его другом детства, и о своих предчувствиях.

— Марья Григорьевна, простите… а с Галиной Петя виделся в эти дни?

— Разошлось ведь у них все…

— Вот оно что-о… Недаром у меня предчувствие было… Но из-за чего же все произошло?

— Гришенька!.. Не могу тебе пока ничего рассказать. Мне ведь тоже надо с мыслями собраться. Уж очень Пете тяжко и больно сейчас. Да и у меня, у матери, сам понимаешь, от таких дел тоже голова кругом идет… Потерпи, прошу, некоторое время.

О своем разговоре с Марьей Григорьевной Гриша сразу рассказал Матвею, Севе и Мише, «чибисов» к этой беседе, по его твердому убеждению, привлекать не следовало.

Но к концу недели даже туговатые на понимание близнецы заметили что-то необычное в общем настроении и вдруг забеспокоились. Анатолий, всегда более предприимчивый, чем Сергей, недоуменно спросил Мишу Рогова:

— Что такое? Все как воды в рот набрали, лишнее слово сказать боятся.

— Работа ответственная, болтать некогда, — с серьезным видом ответил Миша.

Медлительный Сергей, всегда следуя за братом, робко предположил:

— Может, у Пети Мельникова неприятность какая?

— Н-ну… Откуда ей взяться?.. — И Миша вдруг заторопился, будто за инструментом.

Недоверчивый Анатолий, проводив его взглядом, приметил, что никакого инструмента Миша не взял, а только, для виду потолкавшись у верстака, вернулся на свое место.