Мужик зло вздохнул и снова потянул к себе стакан.

— Ну да ладно, богу богово, а мы и овса пожуём.

Они глотнули ещё по полстакана. Хмурый понюхал хлеб, поднялся, протянул собеседнику початую пачку сигарет.

— Благодарствуйте, у нас свои, — отказался тот и выгреб из фуфайки поживший портсигар.

В портсигаре аккуратным рядком теснились газетные цигарки.

— Собственное производство! — пояснил мужичок, выуживая из кармана затертый до блеска станок. — Сам вырастил, сам сушил, сам резал и крутил, посредством отцовского трофейного агрегата.

Угрюмый невозмутимо кивнул и, зажав сигарету в зубах, направился к тамбуру. Следом двинулся и владелец самопальных цигарок.

Вернулись молча. Сели, пожевали, глядя себе под нос. Деревья за окном кончились, и над горизонтом запылали полосы редких облаков.

— Говоришь, богу богово? — неожиданно вспомнил угрюмый. — Когда ж вы очнётесь, да глаза откроете? Вас тыщу лет в дерьмо втаптывают, а вы только утираетесь да на судьбу пеняете, мол, когда ж по-человечески жить будем… А тогда будете, когда человеками себя почувствуете. Когда поймёте, что судьба — это отговорка для рабов и бестолковых. Оправдание для забитого стада. Очухайтесь — нет её, судьбы! Есть только вы, и то, что вы сами можете. То, что ты хочешь, Человек! Возьми эту судьбу за тощую шею, сверни набок и ступай своей дорогой. Не сможешь, тогда и не ропщи, хлебай своё «богово» за обе щёки.

Угрюмый прервался, не спеша отпил из стакана и снова упёр в попутчика твёрдый взгляд.

— Почему терпели? Почему не прикопали их на обочине!? Грех? Грех бояться зла! Ибо зло, не получающее отпора, порождает новое зло! Так было, есть и будет.

Мужичишка хлопнул глазами, сглотнул, зачем-то потёр нос.

— Так ты не верующий? — невпопад спросил он.

— Я не верующий, я знающий. Вера слепа, а сослепу много ли сделаешь?

— Знающий? — недоверчиво протянул мужичишка. — А бог-то непостижим!

Хмурый устало вздохнул.

— Непостижим, невидим и бестелесен? Чушь! — он кивнул за окно. — Вон, сосны растут. Подойди, положи руки на кору. Веруешь, что это сосна или чувствуешь? Сунь руку в огонь, веруешь, что больно или знаешь? Вот тебе и бог, и закон божий. Жить, а не уходить от жизни ни в молитву, ни в бездействие. Творить — созидать значит, будь то песни, дети или плошки из глины. И если надо, то зубами грызть, храня то, что создал, а не верить в того, кто спасёт и сохранит.

— А как же «не убий»? — вставил мужичишка. — Это ж истина!

— Для дураков — да! А умный задумается, пощупает и разжуёт смысл, что такое, «не убий»?

Говоривший откупорил вторую поллитру, пальцами скатал пробку в трубочку.

— А восемь монахов, которые на Куликовом поле только и делали, что «не убий»? А Пересвет, который Челубея «не убий»? Однако, тоже записали в монахи.

Спроси почему. Тебе ответят, мол, убийство на войне не грех, а богоугодное дело, сиречь подвиг. Убийство богоугодно?! Ну да, смотря как трактовать веру и истину, которую ты не понимаешь, но веруешь, ибо нелепо!

А истину не трактуют, она или есть, или её нет! Трактовать можно только половину истины или ложь.

— А заповеди? — уже совсем ошарашенно пробормотал сельчанин.

— Заповеди? — переспросил угрюмый и медленно покачал головой. — Заповедь была одна-единственная, до того как её перевернули с ног на голову, раздробили и записали в святые книги. И была она проста и понятна без трактовок: «Не убей без крайней необходимости! Не убей ничего, будь то животина, человек или доверие к человеку! Но без крайней необходимости, то есть без угрозы тебе или твоему Роду».

Поезд начал сбавлять ход. Переваривая услышанное, мужичишка посмотрел в окно и поднялся. Подхватив пожитки, раскрыл ладонь.

— Счастливого пути!

— Всех благ, — ответил угрюмый, и пожав мозолистую руку, проводил попутчика взглядом.

За окном определился небольшой полустанок. Мужичишка спрыгнул на выложенную старыми шпалами платформу и, нацепив кепку, двинулся по почти заросшей бурьяном дорожке. Через десяток шагов прикурил, оглянулся и как-то странно посмотрел на окна вагона. В глазах мелькнула тоска и растерянность. Переступил с ноги на ногу, будто бы забыв куда идти, глянул на небо и, неумело расправив плечи, зашагал прочь. Голову старался держать высоко. От усердия даже забыл о цигарке, зазря тлеющей в пальцах.

Поезд тронулся, быстро набирая ход. Угрюмый отвернулся от окна, откинулся назад и прикрыл глаза.

Макар мягко соскочил с верхней полки и направился в тамбур размяться. Показалось ли, что дремлющий пассажир блеснул глазами из-под прикрытых век, но ощущение взгляда пропало, только когда за спиной хлопнула дверь тамбура…

Тело радовалось каждому движению, но пространства было маловато. Потянувшись и размяв шею, Макар упёрся ладонями в противоположные стенки, несколько раз медленно подтянул колени к груди. Встряхнул плечами, сделал десяток локтевых ударов, но щелчок замка и отворяющаяся дверь положили конец разминке. В тамбур ввалилась сонная дама и, уставившись на Макара, вложила в пухлые губы тонкую сигарету. Макар изобразил на лице учтивое выражение и сделал шаг назад, уступая даме место. Курильщица поняла, что ей не собираются подносить огня и разочарованно щёлкнула своей зажигалкой. Выдохнув струю дыма, она смерила Макара презрительным взглядом, но тот уже покидал вагонную курилку.

Западные окрестности Промзоны

Кочерга придержал Батона за куртку и знаком показал, чтобы тот лёг. Остаток подъёма оба преодолели по-пластунски и, раздвинув траву, осмотрелись.

С вершины холма открылась прямая дорога, убегающая к затянутой дымкой бетонной ограде, опоясывающей территорию промзоны.

На полпути между холмом и рвом на обочине вросла в землю автофура с грудой ящиков у выломанной задней двери. Ещё ближе, на противоположной обочине, белел кузов «Запорожца», за которым в низине ржавели останки допотопных ВАЗов.

Дорога казалась безопасной, и Кочерга вгляделся дальше, где асфальт пересекала полоса старой траншеи. Именно в ней устраивали лёжки кочующие собачьи стаи. Наблюдение не дало результатов — даже с холма было невозможно рассмотреть, что делается на дне.

Батон, сканирующий взглядом пустырь, зажмурился, потёр веки и часто заморгал, снимая с глаз напряжение.

— Может, они сегодня все на помойке?

— Хотелось бы верить, — с сомнением пробормотал Кочерга, возвращая взгляд к дороге.

Сотка за соткой просматривая пространство между «Запорожцем» и бетонным забором, наконец, щелкнул пальцами. Батон вперился в указанном направлении и тоже разглядел что-то подозрительное. Трава колыхалась на ветру, и каждый раз, когда порыв чуть сильнее пригибал её к земле, в жёлто-бурых волнах появлялись неподвижные тёмные пятна. Объекты лежали вразброс, и глазам никак не удавалось определить ни форму, ни их точное количество.

— Думаешь, собаки?

— Думаю, что уж точно не муравейники, — ответил Кочерга и потёр лицо ладонями.

— Может, трупы? — предположил Батон. — Неподвижные какие-то.

— Может и трупы, но уж больно одинаковые… и лежат как-то слишком ровно. Больше похоже на грамотную засаду. С дороги-то их вообще не видно. А ветер… — Кочерга прикинул направление травяных волн. — Точно в их сторону и поперёк дороги. Как только дойдём до фуры, они будут знать, что обед подан.

Батон поскучнел, глянул в сторону траншеи.

— А может, двинем влево, через пустырь? А там вдоль траншеи и по большой дуге к воротам. Глядишь, и не учуют с такого расстояния?

— Нее, брат, эти учуют. Да и шляться вдоль траншеи себе дороже.

Кочерга погладил ладонью бритую макушку и продолжил:

— Сейчас по-тихому спускаемся к дороге. По пути глубоко и с наслаждением дышим. Как ступим на асфальт, рвём до «запорожца», тихо, но быстро. Аккурат от «запора» бросаем пару-тройку гранат и ломимся к фуре. Как рванёт, зверюшки вряд ли сразу бросятся, поэтому успеем добежать и запрыгнуть кузов. Отдышимся, и видно будет, где и сколько их осталось. От фуры до мостка рукой подать, ежели что, на бегу пробьёмся. А там и до ворот недалеко. Это наш единственный шанс. Теперь запоминай свой ориентир: дерево расщепленное видишь?