— А и верно — глаз! — удивились бабы. — Дак а чего-то у него, немца-то, изо рта торчит, цигарка, что ли? Эку длинну в рот забрал!
— Нет, товарищи, это не цигарка, — опять улыбнулся Иван Иванович. — Это государство Чехословакия, которую Германия аннексировала, или, как вполне точно кто-то из вас выразился, — забрала в рот, — ещё в тысяча девятьсот тридцать восьмом году.
— Понятно теперича… Вот оно что!
Далее, однако, выяснилось, что карта эта уже устарела, и что нос у немца вытянулся ещё дальше, упёрся в самую Россию, а теперь вот Германия и вовсе на нас напала — бомбит города, во многих местах вклинилась на нашу землю, и что есть уже убитые и раненые…
Народ на полянке поумолк, а какая-то бабёнка в задних рядах при упоминании об убитых сдавленно завыла и, закрывшись руками, ткнулась белым платком под саженец в отросшую траву. На неё зацыкали соседки, принялись тормошить с укором. Прошка же, постучав ключом по графину, возвысил голос:
— Марья! Не мешай слушать! Сразу и в рёв…
Баба малость поубавила тону, но выть не перестала.
— Как фамилия этой колхозницы? — склонился к председателю Иван Иванович, который, насунув на глаза козырёк кепки, с нетерпеливым недовольством глядел в ту сторону, под саженец.
— Кулиничева, — подсказал председатель. — Мария Федосеевна. Ладно, ладно тебе, Марья. Нечего загодя голосить-то. Не муторь мне людей.
— Марья Федосеевна! — попробовал окликнуть её и Иван Иванович. — Товарищ Кулиничева!
Он смущённо поглядел в толпу поверх очков.
— Послушайте, голубушка. Ну что же вы так сразу. Слёзы в таких вещах плохой помощник. Кому от них польза? Одному врагу, одному ему на руку наша растерянность. Наоборот, надо проявлять твёрдость духа, а не поддаваться паническим настроениям.
Щуплая, плосконькая бабёнка, ещё пуще вжимаясь в землю, вовсе потерялась в траве, и было только видно, как заметный уголок белой косынки судорожно дёргался в кустиках лебеды.
— Право же, никаких оснований для слёз ещё нет, — пытался утешить Иван Иванович. — Ведь все эти временные успехи достигнуты неприятелем за счёт внезапности нападения. Представьте себе: вы ничего не знаете, а на вас набросились из-за угла. В таком случае даже сильный может оказаться на первых порах в невыгодном положении и понести некоторый урон и ущерб. Вот сидящим здесь мужчинам такая ситуация должна быть знакома из личного опыта, — попробовал шуткой смягчить непредвиденную заминку Иван Иванович. — Ведь и с каждым, наверно, бывало такое, если припомнить, не правда ли?
Мужики оживлённо заёрзали, загалдели:
— Ну дак ясное дело! Бывало, бывало такое…
— Вот видите? А вы, Марья Федосеевна, сразу и в слёзы.
— Да, понимаешь, сын у неё служит в тех местах, — перебил его Прошка-председатель. — И жену с дитём как раз по весне забрал туда… Марья! Где это у тебя Гришка-то? В каком городе?
Что ответила бабёнка, не было слыхать, но люди через ряды донесли её ответ, и Давыдко объявил:
— В каком-то Перемышля он.
— Ах вон оно что… — покивал очками Иван Иванович. — Понятно, понятно…
— Встань, Марья! — опять потребовал Прошка-председатель. — Кому говорю.
Марья вяло выпрямилась, утёрлась углом косынки и смиренно сложила руки в подол.
— Мы несколько отвлеклись от нашей беседы, — опять ровно заговорил Иван Иванович, — так что продолжим… Как я уже сказал, для особых тревог у нас с вами нет оснований. Бои ведут пока одни только пограничники. Главные наши силы ещё не подошли, не участвуют в сражении. На это нужно время, надо немного подождать.
Он вернулся к карте и, оглядывая её, простирая к ней хворостинку, рассказал о том, что скоро, очень скоро враг на себе испытает всю мощь ответного наступления, что на его наглую вылазку наша армия ответит тройным сокрушительным ударом и что не за горами то время, когда немецкие войска будут с позором обращены в бегство и наголову разбиты на их же собственной территории.
Мужики одобрительно запереглядывались, и лектор, оставив карту и подойдя к столу, обратился непосредственно к ним:
— Дорогие друзья! Есть ещё одно немаловажное обстоятельство, не учтённое германскими горе-стратегами. Чем больше они раздувают свою военную машину, тем ненадёжней она, тем опасней для них самих. Вы спросите, как так? Да потому, что их армия в большинстве своём состоит из обманутых рабочих и крестьян, которые никак не заинтересованы воевать против нас, своих же братьев. Их гонят в наступление насильно, из-под палки. Отсюда какой можем мы с вами сделать неоспоримый вывод? А тот, что подневольная армия при первом же серьёзном отпоре неизбежно развалится и немецкие солдаты, такие же, как и мы с вами, простые труженики, повернут штыки против своих хозяев…
Иван Иванович покопался за отворотом чесучовой толстовки, достал какой-то листок и продолжал:
— А что касается, товарищи, нашей армии, то не буду утруждать вас всевозможными цифрами, да это, сами понимаете, и не положено в военное время, а зачитаю вам лишь некоторые установки, которые даны войскам. Надеюсь, вы сами сделаете из них надлежащие выводы и подведёте черту нашей беседе. А написано тут следующее.
Первое: если враг навяжет нам войну, наша армия будет самой нападающей из всех когда-либо нападавших армий.
Второе: войну мы будем вести наступательно, перенеся её на территорию противника.
И третье: боевые действия будут вестись на уничтожение, с целью полного разгрома противника и достижения решительной победы малой кровью.
Иван Иванович аккуратно свернул бумажку и опять спрятал её в карман.
— Возможно, у кого есть вопросы? — поинтересовался он, вытирая платочком запотевшие очки. — Есть вопросы, товарищи?
Из задних рядов кто-то выкрикнул:
— А верно ли бают, кабудто немец одной колбасой питается?
— То есть как одной колбасой? — перестал протирать очки Иван Иванович.
— Говорят, вроде у него хлеба своего нетути. Одни заводы, а сеять негде. Это ж он нашего хлебца маленько припас, когда договор с нами был, а так — нету.
— А откуда ж у него колбаса, ежли земли нет? — спросил Прошка-председатель, навострив язвительный взгляд в дальнюю кучу мужиков. — Колбасу без земли тоже не сделаешь. Голова!
— Дак, может, она у них такая… неправдашняя, — выкрикнул тот же голос. — Токмо чесноку, шпику добавляют для запаху.
— А ты её нюхал? — засмеялся кто-то в толпе.
— Я-то, конечно, не нюхал. Где ж мне её нюхать-то? Я и своей не дюже-то пробовал.
— Не морочь голову, Лобов, — обрезал Прошка-председатель. — Если спрашивать, то по делу. Вечно у тебя в мозгах яишница какая-то, понимаешь.
— У кого ещё есть вопросы? — повторил Иван Иванович.
— У меня есть! — объявил Давыдко. — Дак а сколь у ево народу, если он так-то всех бьёт и бьёт?
— Если считать самих немцев, — сказал Иван Иванович, — то приблизительно шестьдесят миллионов.
— А у нас сколь?
— Сто восемьдесят пять. Как говорится, по три наших шапки на одного немца.
— Тад и ясно.
— Нет больше вопросов?
— Нема! — довольно отозвались мужики. — Всё ясно и понятно.
Приезд Ивана Ивановича принёс облегчение, снял томивший груз неведения, и мужики, расходясь, повеселели и даже выпили в тот вечер кружком, за конторой.
Бывает так по осени: внезапно пахнёт мороз, захватит врасплох всё живое, обникнут опалённые холодом разохотившиеся было и дальше расти побеги, убьёт на грядах ботву, загонит в норы и под коряги всякую живность, а потом вдруг вновь нежданно растеплится, выстоятся деньки, и опять всё, забыв недавние страхи и невзгоды, закопошится, запрыгает и возрадуется благодати.
— А и башковитый мужик! — похвалил Ивана Ивановича дедушко Селиван, когда после лекции расположились своей кучкой в укромных бурьянах. — Теперича всё ясно. А то сидим тут — опёнки опёнками. Соль всю в сельпе подчистили, карасин-спички. Ситчик завалящий — и тот похватали бессчётными аршинами. Иншие дак и хлеб стали припрятывать.
