Но вот стоял он нынче с заплечным мешком перед ней, и та не заметила, не оторвалась от чужой подачки.
— Данька, Данька! — позвал он ещё раз, играя голосом, не зная и сам, чего добивался от лошади.
Кобыла, услыхав привычный оклик, подняла голову, свернула глаз к заплечью и ненадолго, непомняще посмотрела на хозяина, деловито, размашисто жуя, гоняя рубчатые желваки по широким салазкам. Белое овсяное молоко проступило в её сомкнутом сизогубом зеве.
— Это я! Али не видишь? — поспешил удержать её взгляд Касьян и зачем-то посвистел, как при водопое. Но та, ещё не дожевав, жадничая, опять сунулась в обслюнявленный ящик.
— Эк поспешает! — обиделся Касьян. — Успеешь ещё, день велик. Нынче и вовсе никуда не тронут. Некому трогать. Нынче у тебя пустой день.
Кобыла продолжала хрумкать, сопя и шарясь мордой по опустевшему ящику, и Касьян, дожидаясь, пока она управится и вскинет голову, униженно рассматривал приколоченную к столбу табличку. Когда вселялись в новую конюшню, он собственноручно выстрогал эту досочку и старательно написал чернильным карандашом крупно, с замысловатыми завитками эти четыре буквы — «Даня». Потом какой-то лихоман перечеркнул букву «а», а сверху написал «у», и Касьян ночью выскребал ножом эту обидную, насмешливую букву.
— Ну дак чего… Пошёл я… — растерянно проговорил он, оглянувшись на выход, мимо которого как раз промелькнул Пашка с охапкой сена. — Ладно, жуй, раз такое дело. Может, больше и не доведётся. Овсеца-то. Без меня теперь будешь.
Он потянулся через прясло, прощаясь, почесал пальцами крутую конскую ляжку. Кобыла в ответ досадливо трепнула долгим белым хвостом, будто отмахивалась от докучливого слепня.
— Ну не буду, не буду… Твоё теперь дело: кто дал — у того бери, кто ударил — тому беги, — проговорил он, неудовлетворённо, с обидой отступая от лошади. — Ну, бывай! Пошёл я…
Касьян опасливо обернулся в оба конца, не видит ли кто этого его тайного свидания со своей давней, застарелой болячкой, и, отступаясь от стойла, вдруг в конце прохода, среди ровного ряда хомутов, развешанных на столбах — каждый против своей лошади, — подцепил нечаянным взглядом какой-то лишний, ненужно выпиравший предмет. Всмотревшись, Касьян распознал морду старого Кречета. Положив тяжёлую, сумеречно-серую голову на прясло, он затаённо следил из-за хомутов за Касьяном, словно догадывался, что видит его в последний раз.
— A-а, это ты! — обрадовался Касьян внимательному взгляду мерина, о котором как-то и не вспомнил и, наверно, не подошёл бы, не попадись тот ему на глаза. — Ну, как ты тут, а? Живой?
Касьян шёл к нему, заранее протянув ладонь, будто для рукопожатия, и конь нетерпеливо загремел копытами, сунулся грудью в перекладину и безголосо заржал, издав какой-то долгий сухой сип, под конец которого прорезался немощно озвученный, изъеденный старостью голосок.
— Узнал, а? Узна-ал! — растроганно выговаривал Касьян, увидев, как рванулась к нему лошадь.
Он подошёл и потрепал старого коня по замшелой гулкой скуле, и тот ткнулся колючими усатыми губами под Касьяново ухо, засопел довольно.
— Что ж ты не ешь, а? Али не естся? Ты давай ешь. Вон как твои друзья-приятели овёс рушат. За ухи не оторвёшь. И про прежнего хозяина забыли. А я ж их из грязи, можно сказать… Сколь болячек повымазал…
Конь, положив голову на Касьяново плечо, слушал, водил ушами, и эта доверчивая тяжесть была приятна и радостна Касьяну.
— А я, вишь, ухожу. Война, браток, война! Негожее дело затеялось. Сена не запасли, овёс вон подчистили… Вот беда: и дать-то тебе нечего, нету гостинчика. Забыл я про тебя, запамятовал, что ты есть. Ну, прости, прости… Заморочили бабы голову, ревут да голосят. Насилу из дому вырвался… А ты дак не забыл — помнишь! Вот, вишь, как оно…
Наговаривая всё это, Касьян в который раз сокрушённо шарился по карманам, ища хоть какую случайную корку, хотя бы зёрнышко для прощальной утехи коню, ведь всегда ж чего-нибудь носил, не являлся порожний. Но карманы, как назло, были пусты, должно, Натаха, сбирая одёжу, всё повытрусила оттуда, и от этого сделалось ему неловко и совестно.
— Как же я, а? Нету, нету ничего… Забыл начисто.
И вдруг, задержав руку в пустом кармане, обрадованно замер.
— Постой! Как же нету? Как же это нету? Е-есть! Сичас, сичас, браток…
Он сбросил с себя мешок и, присев на корточки, принялся торопливо распутывать затянувшуюся петлю. Кречет, перегнувшись шеей через прясло, осторожно теребил губами картузную маковку.
— Ну как же нет? Вот же… — бормотал Касьян и, выхватив ковригу, ломанул от неё закраек. — На-ка, друг, испробуй солдатского!
Мерин потянулся к хлебу, но сразу не взял, а долго нюхал, тонко играл, вздрагивал ноздрями, вдыхая острый ржаной запах, и лишь потом робко, стеснительно, как бы не веря, — не по чести, — заперебирал по горбушке губами, ловчась откусить истёртыми до дёсен негодными резцами. И, так и не откусив, вобрал всё в рот и, зажмурясь, благодарно запахнув глаза, неспешно, словно вслушиваясь в душистое, солоноватое лакомство, повернул тяжело туркающую челюсть в одну сторону, в другую…
— Ешь! — подбадривал Касьян и, жалея лошадь, обломил о колено ещё кусок. — Худо твоё дело. Кабы не война, дак, может, ещё б пожил промеж других. А то, вишь, война…
Когда Касьян впервые принял конюшню, Кречет уже и тогда в годах был, но ещё выглядел крепким, богатым конём в серых морозных яблоках. Привёл его с собой в колхоз ныне покойный Устин Подпряхин, а сколь жил до Устина и где обитал, где его настоящая родина, никто в Усвятах не знал. А нашёл его Подпряхин аж в девятнадцатом году в Ключевском яру в полной сбруе, под боевым седлом. По-за тем яром по Муравскому шляху — Касьян тогда мальчонкой был — ходили конные сотни, секли друг дружку, — то белые налетят, то красные, — и неведомо было, чей это конь, кому служил, за что бился. Коню ведь всё едино, куда скакать, чьей рукой направят. За эту его тёмность Прошка недолюбливал Кречета, называл его в шутку контрой. Ну да, может, и был за конём грех какой, дак после того с лихвой изгладил вину: годов двенадцать на Устина робил, пятерых ребятишек таким вот хлебом на ноги поднял, да потом в колхозе, пока не избил копыта, пока не подошёл край.
— Да, братка, не станут тебя больше держать. Хватит, скажут. Что поделаешь? Не до тебя теперь. Не помогальщик ты больше. Рази тем токмо пособишь, что шкуру отдашь на солдатские ремни… Так что ешь. Последний твой хлебушко. Не увидимся больше…
Касьян поддавал ладонью, помогал Кречету взять остро растопыренные корки, сминал кулаком потуже мякиш, уже не замечая за словами, сколько раз ломал от ковриги.
Неожиданно кто-то поддал его в спину, и Касьян увидел Варю, тянувшуюся к нему из соседнего стойла. Отросшая порыжелая чёлка рассыпалась по её шоколадной морде с белой пролысиной. Кобыла, коротко гоготнув с густой сдержанной мощью, ревниво скосила на Кречета тёмно-сливовый зрак с отражёнными в нём квадратиками противоположного окошка. Под её боком толокся такой же шоколадный и тоже с белым переносьем сосунок, дрожливо, как лесная коза, нюхал поверху хлебный воздух, ещё не ведая, что это такое, беспонятно волнуясь, перебирая копытцами.
— А-а, Варвара! — обернулся к ней Касьян, всегда уважавший эту сильную, безотказную и добрую лошадь с самым большим хомутом во всех Усвятах. — И тебе хлебца? Дам и тебе. А как же… На, на, матушка. Тебе да не дать…
Он и ей обрадованно отщипнул кусок и ещё поменьше протянул жеребёнку. Тот, однако, не знал, что делать с хлебом, бестолково тыкался в Касьянову руку, потом потянулся к материным губам, любопытствуя, что она такое жуёт.
— Экий дурак! — опять растрогался Касьян, ловчась погладить, поласкать несмышлёныша, и был он в эти минутки прощального избывания как во хмелю: обострённый ко всему, то горестный, то невесть отчего счастливый. И, снова обращаясь к Варе, говорил:
— Тебя с дитём на войну не возьмут, не должны б взять. Так что тут останешься. Это вон Ласточку с Вегой, Ясеня, к примеру, — тех подберут. Дак и Пчёлку, само собой… Ласточка с Вегой в извоз патроны возить або пушку. Куда ни назначь — добрая пара. Дак и Ясень… А Пчёлку, ясное дело, под седло, под командира. Увидит — не расстанется командир. Многих пошерстят. Может, какой десяток-полтора и останется. Так что тут тоже не мёд. Хомуту не просыхать. Вон сколь хлебушка в поле. Тебе, Варвара, жать да возить. Ты уж, матушка, выручай тут. Сколь малых ребятишек на тебе, на твоей хребтине остаётся. Эх, кругом разор!
