Внутри неприятно сжалось сердце. Солнце пятилось на запад, оставляя размытые лужицы розовых следов. Он почувствовал, что такие же точно оставила Варя в его душе. Богомолов поднял глаза на внезапно оживившийся вдалеке двор, видимо из церкви вернулись, и, негромко цокнув: «Вот Остафьева, вот шельма», резко обернулся. Высунувшись по пояс из-за бани, его разглядывала Катерина – старшая из сестёр Дрожжина.

– Я, Илья Иваныч, вам сказать хотела, – сбрасывая с щек невидимый румянец, тряхнула она убранной головой, – брат вернулся и говорит, что отправляться пора.

– Слышу. Спасибо.

Будто подтверждая сказанное, со стороны дома разнесся громкий мужской окрик: «Катя!» и девушка, бросив в ответ: «Иду!», скрылась.

В тот момент, когда Богомолов соглашался остановиться у вдовца, он не знал, что кроме него в доме живут три молодые девицы: Машенька – двенадцати, Ольга – пятнадцати и Катерина – семнадцати лет отроду. Обнаружив это в день своего приезда, он предложил от Дрожжиных съехать. Непременно пойдут толки, некрасивые, как речная вонючая жижа. Но это пусть. Чего действительно не мог перенесть Богомолов: семейное притворство, комбинации, которые пытались разыграть родственники молодых девушек. В городах, куда его командировали всегда находились оневестившиеся дочери разорившихся купцов или небогатых служащих. В комнатах, куда его невзначай приглашали выпить чаю, было душно и напудрено все: от слов до внутренней обивки малахитовой шкатулочки, выставленной на всеобщее обозрение рядом со скудной библиотекой – обычно единственной фамильной драгоценностью. Он маялся от непонимания, как отказывать, глядя в заискивающие материнские глаза, непременно явиться снова, как обходиться с девушками, каким словом дать понять отцам семейств, что он – не выгодная партия, а их дочери – не товар на ярмарке. Вся эта брачная суматоха была ему противна до омерзения, и Дрожжин, услышав предложение Ильи, это понял. «Ты – человек служивый, видно, честный. Оставайся, а Катерину я чем-нибудь займу». – Сказал он тогда, протягивая руку рослому скуластому унтер-офицеру в выцветшей военной форме.

Ничего у него не вышло: не прошло и недели, Катерина сделалась грустна и молчалива. Успеть со сватовством надлежало до Петрова поста, но Илья как будто ослеп: уходил с крестьянами рано утром и никогда не возвращался один. Вечерами, пропуская Дрожжина вперед, кряхтя, умывался холодной водой, вытирался поданным вышитым Катериной рушником и прятался в единственной закрытой горнице. Не смотрел девичьи хороводы, не сидел за общим столом на гуляниях, работал, составлял бумаги, возил их в город, да пропадал на реке за «поисками душегбца». Месяц спустя, едва вечерами кончали раскладывать в середе по полкам чистую посуду, Катерина убегала подолгу плакать в бане, отчего за июль сделалась страшно некрасива. Нос раздался, руки от работы загрубели, стан высох, по красивым точеным скулам будто мазнули углем. Солнце завершило картину, сделав складки нежной кожи на локтях и шее грязно-зелеными. Прибыв как-то на ярмарку в Низовку из Воскресенка, их бабка Прокофьевна заорала с порога: «Ишь, испортили мне девку!» и целый вечер упрашивала выпроводить Богомолова долой или заставить жениться на влюбленной Катерине. Мол, горя по осени не оберешься. В ответ Дрожжин сурово качал головой, а потом и вовсе разом прекратил разговоры о женитьбе гостя, со всей силы дав мясистым кулаком по столу и бросив одно только: «Оставить!». Илья был скромным, справедливым человеком, живущим по чести, и к собственному хорошо скрываемому стыду, Дрожжин понимал, что сестре никогда не добраться до такой нравственной высоты. Он отругал Катерину за пошлость мыслей, и с тех пор в доме об их сватовстве никто не заговаривал.

Офицер встал, чувствуя, как нарастает боль. Медленная, томная, поначалу пугливая, а через несколько шагов, окрепшая и ясная. Он свернул пояс, дождался, когда огненная стрела спустится, как бывало ни раз, к пятке, и, едва ступая, пошел в дом. На празднование они выдвинулись разом, оставив только ревущую от несправедливости младшую Машу, смотреть за скотиной.

На улице в центре селения был устроен небольшой базар. Богомолов слез с телеги, на которую пришлось забраться из-за усиливающейся хромоты, и осмотрелся. Народу было много. Ильин день был едва ли не единственным поводом остановить поток забот о жнивье, пахоте, отёле и порадоваться редкому отдыху. В этот день низовские выходили целыми семьями, радушно встречали гостей с окрестных деревень и даже незнакомым предлагали местное угощенье. Парни в жестких крахмальных рубашках, сюртуках, штанах на выпуск и смазных сапогах, подбоченясь, с деланными усмешками поодаль выглядывали наряженных девиц. Те сидели на большом обтесанном бревне. Маменьки за накрытыми столами впервые за день, шумно выдохнув усталость, принимались за еду. Сердовые – крестьяне среднего возрасту, – покуривая, беседовали меж собой и обменивались новостями.

Звуки голоса, смеха, музыки, топота, лошадиного ржания, птичьих переливов наводняли улицу, будто реку весенние ручьи. Её сильным течением мысли уносило, убаюкивая. Илья только запил жирный пирог пивом, как вдруг у самого уха в воздухе заплясали мелодичные переливы. Сидевший рядом парень, курчавый, усатый, в яркой зеленой фабричной рубахе, аккуратно пристроил на одном колене минорку – особую местную гармонику. Гул на секунду замер. С каждым мгновением мехами минорки раздувало задор и веселье, парень, отвернувшись от стола к улице, отбивал сапогом такт и лукаво посматривал в сторону девушек. Колеблясь не больше минуты, одна из них встала:

«Мне папаша – бусики,

Мне мамаша – бусики,

Я милого полюбила за витые усики».

Девушки рассыпались хохотом, а паренек с миноркой встряхнул жесткими кольцами кудрей и еще пуще принялся орудовать мехами. Гармонь набрала силу, задышала. Вместе с ней девушка, сделав шаг вперед, обратилась к толпе:

«Дайте, дайте мне пилу,

Я рябинушку спилю,

На рябине желтый лист,

Мой миленок гармонист!».

Снова раздался смех, за столом зашумели, закивали, кто-то хлопнул кучерявого по плечу. Эта незатейливая игра между гармонистом и девушкой продолжалась какое-то время. Илья расслышал их имена: Павел и Аксинья. Легкость, с которой крестьяне отдавались отдыху, радовались тому только, что в жизни есть лето, птицы, деревья, убранные зеленым шелком, земля, как плодовитая матушка, работа и кров дарили покой и едва уловимую надежду на то, что все будет хорошо. В первый раз за вечер боль в ноге отпустила. Он сидел не шелохнувшись, квелый, захмелевший, оперев локти в колени, и с интересом наблюдал, как сближаются гармонист и девушка. Пропев несколько прибауток, она уже стояла в центре площади, полукругом окруженная молодицами, и пела исключительно для него.

«Я тогда тебе поверю,

Когда встану под венец».

Тут кто-то взял в руки пузатый гудок, трехструнку, похожую на скрипку, подсел к гармонисту, они обменялись быстрым взглядом, и в следующую секунду уже раздалась новая порывистая хороводная мелодия. В центр площади суетливо начали сбегаться парни, разбирая девушек из полукруга на пары. Они вставали друг за другом лицом к музыкантам. Полная хороводница затянула «Плетень» и подняла руки стоящих первыми парня и девушки, образуя ими дугу. Через неё друг за другом начали пробегать пары, стоящие позади, расплетаясь сразу перед музыкантами, как того требовал мотив песни, и соединяясь снова позади первой пары.

«Во меду, во патоке,

И в явстве сахарном,

Я дам старикам Киселя с молоком;

Красным молодкам шелковую плетку;

А нашим девицам белил и румян.

Расплетайся, плетень, расплетайся!"

Первая пара опустила дугу из рук, так, что с каждым кругом выбегающим приходилось наклоняться все ниже и ниже. Молодые выныривали из-под дуги, запыхавшись, веселые, румяные, визжащие. Богомолов разглядывал их лица, отмечая про себя знакомых, вспоминая их имена. Низенький – Костров, дальше Ванька, сосед Дрожжина, Горшковых сын, рябая бойкая Аглая бежала с незнакомым крепким парнем, Маня, местная красавица. Выбежала неприятная Илье дочь кучера Городецких, которую он встретил у реки с барчуком. Лица мелькали, пары перетекали с места на место, хороводница все «расплетала» их, пошел шестой куплет хоровода. Тут в самом конце промелькнула черная коса. Илья присмотрелся. В ручейке пар появилась незнакомая девушка, он понял это по тонкой кисти её свободной левой руки, которая не лежала на поясе, как у остальных, а свободно парила, в такт музыке, будто показывая на свое расположение. С каждой новой парой разбегающихся к офицеру вместе с рукой приближалось нечто неясное из глубин памяти. И в тот момент, когда перед сидящими оставалось только двое ребят, он вспомнил свой первый день в Низовке, и одновременно с этим из – под дуги вынырнула Варя. Отпуская руку сына Горшковых, свободной она бросила ошарашенному Илье под ноги веточку кукушкиного цвета с остренькими розовыми лепестками, и одними губами промолвила: «Уходи».