Бабка силы не жалела. Коленки у Варюшки теперь были синие, не беда. Но вот правое плечико саднило так, что окно больше девчачьим усилиям не поддавалось. От того Варя скреблась в иссохшую раму словно загнанный зверь:

– Пропала! Пропалаааа!.. – выла она в рукав горячими слезами и старалась не смотреть луну. А луна, как на грех, стояла полная, словно налитая молоком грудь. И свет из неё сочился – затягивал в тугие петли.

Ножки – веточки, веснушки на спине и глаза угольно – чёрные, в отца: вот и вся Варина красота. В деревне её замечали разве что на покосе. Дивились, как ловко падчерица бабы Нины цепляет на вилы и перебрасывает через себя огромные копны душистого сена. Ставили Варюшку всегда со старшими детьми, а выходило, что заканчивала она раньше всех. Мужики – косая сажень в плечах – останавливали работу, мерили тонкую Варю взглядом и звали на гулянья. Гулять Варя в свои почти семнадцать не решалась, и о девушке забывали до следующего Иванова дня.

Дом бабы Нины стоял на окраине деревни Низовки Тверской губернии. Когда разливалась речка Шоша, мутная зелёная вода покрывала всё вокруг, но избу не трогала, и та каким-то чудом стояла сухая. В деревне шептались, будто нелюдимые бабка с падчерицей ворожат, и дом с его жителями обходили стороной.

– Пусть так. – Вздыхала баба Нина, вытирая мягкое козье вымя. По дороге из хлева, она слышала грустный̆ падчерицын вздох и шла запирать дверь на сколоченный женской рукой дубовый засов. – Лучше так, чем по миру наша тайна пойдет.

Тайну эту не зря держали за семью замками.

Сколько часов провела баба Нина, вслушиваясь в ночные шорохи, не счесть. От каждого скрипа из Вариной спальни сердце её ухало в темную жижу страха словно с обрыва. Вот, снова. Пыхтение, сопение. Будто кто возится, борется, выпутывается. Цокот, скрип, тишина. Через вечность, а на самом деле через час, снова скрип, но поступь уже девичья, легкая, шелест одеяла, наконец тишина. К рассвету Нина начинала чувствовать занемевшее тело, ворочаться с боку на бок и молиться: их обычно находили с петухами. Через окошко слышался вскрик, топот, потом женский вой, хлопанье калитками, гул приближающихся к реке возбуждённых голосов, все громче и громче, чавканье увязающих в речной тине сапог, дружное мужское «взяли», плеск воды, бормотание и протяжное женское «Оооооой!». Нина оправляла передник и на ощупь шла в комнату падчерицы. Та сидела на кровати, поджав под себя грязные пятки:

– Я терпела как могла, мам!

– Простокваша на столе.

– Ну дай сказать…

– Шить на тебя! Молчи, проклятая! – Нина взрывалась бранью, еле держась за шершавый дверной косяк. – Как поешь, иди малину собирать, кусты уже ломятся! И ноги сейчас же вымой.

Варя едва успевала скрыться в предбаннике, как толпа деревенских мужиков с вскинутыми на плечи ружьями подходила к забору. Нет, не слышала. Ни драки, ни голосов. А откуда очередной утопленник рядом с её домом – так их каждое лето в эту сторону течением сносит. Что ж теперь делать, чай не новый дом у старосты просить. Мужики, чесали затылки и уходили, а Варя как ни в чем не бывало шла за ягодой.

Вот уже пару лет в Низовке пропадали мужчины. Всегда летом, на полную луну рыбаки находили в реке утопленников. Спины их были исполосованы рваными ранами, как будто кожу драли огромными звериными когтями. Рот и глаза замирали от ужаса, одежда грязная, и деньги, если у утопленников и водились, то лежали в карманах нетронутые. Стало ясно, что не воры промышляют у речки, а дикий зверь. Только облавы не помогали: как не сторожили охотники тот берег реки. А к третьему утопленнику и вовсе заметили, что парней находят, как на подбор: буйных, горячих, пьющих с тихими жёнами, да битыми ребятишками. После похорон такие на людях выли белугой, а по ночам облегченно крестились за упокой. Ничто не помогало найти душегубца, и пошла по деревне молва будто сама бесплотная неведомая сила наводит в деревне порядки. Прознав о том, городская полиция, ведавшая порядком в Низовке, усмехаясь, отправила разбираться с «неведомой силой» своего лучшего унтер – офицера.

Хорош был мужик Илья Богомолов. Не в каждой избе мог в рост встать, оглоблей звать боялись – силы в нем было немеряно. Копну золотистых волос назад ручищей отбросит, а рукава у рубашки по швам идут. И глаза голубые, как небо в ясный день. Даже хромота на правую ногу после контузии его не портила. Напутствовал начальник городской полиции Богомолова долго: не задерживаться, дружбу с деревенскими не водить, девиц обходить стороной, первого попавшегося пьяницу привезти судить и дело с концом. Дескать не нравится ему вся эта затея: лучшего подчиненного да не пойми куда. Еще жениться надумает. На что унтер – офицер ухмылялся и по старой привычке рапортовал с безупречной военной выправкой: «Разберемся, ваше благородие!».  Расположили его у бездетного вдовца Дрожжина, и едва улеглась деревенская пыль, вздыбленная унтер-офицерским конем, понеслись по Низовке девичьи шепотки. Ну, как всегда. К концу дня матушки недовольно покрикивали на дочерей, а отцы, ругая городские порядки, сплевывали жеваные колосья и сбивались у поля в кучки. Нельзя было такого в деревню пускать, да кто б их слушал. Каждой девке в тот вечер нашлась домашняя работа, отчего вечер стоял непривычно тих.

Выспавшись с дороги, унтер – офицер прямиком пошёл к злополучной избе у реки. Темнело. Земля, у берега после дождя еще влажная, комьями летела из-под сапог. Илья остановился заправить потуже форму, а подняв глаза, увидел странную картину: спиной к нему, по тонкую щиколотку в речке стояла девчоночка. Мокрые черные волосы метал ветер, белое платье липло к бедрышкам, будто в нем в воду ходили. Богомолов решил справиться у девчонки о хозяевах дома.

«Не подходи, Илья Иванович» – Неожиданно раздался у уха женский голос. Офицер остановился, отмахнулся от голоса будто от шмеля. Покрутил головой по сторонам: пусто. Почудилось. Вокруг ни единой души, только девчонка в воде не то дурачится, не то танцует, раскачиваясь беззвучной музыке в такт. Богомолов шагнул к реке и снова:

– Не подходи, говорю!

– Ишь ты, что такое?  – Крикнул Илья негромко куда-то вверх, вспоминая, где ему могло напечь голову. Отец его воспитал набожным, но не суеверным: «Баба пусть в домовых верит, коль заняться нечем, а мы – только в крест». Илья быстрей зашагал к реке, ругая Дрожжина, заколотившего окна после смерти жены, так, что спать в его доме от духоты было невозможно. Девчонка тем временем, перестав качаться, не оборачиваясь, медленно уходила под воду.

 «Вот тебе и утопленники! Сами топются, черти!» – только и успел подумать Богомолов, увидев, как тоненькая фигурка скрылась из виду.

– Вернись! – Забежав по пояс в реку, заорал офицер. Вот – вот или голова, или белое платье должны были показаться из воды, но вокруг лишь едва колыхалась мутная гладь.

– Не могу, Илья Иванович, вернулась бы, да не могу! Уезжай, нельзя тебе оставаться, и меня не ищи. – Запыхаясь, прошелестел у уха женский голос, и в ту же секунду рядом с офицером взметнулся огромный чешуйчатый рыбий хвост. Мгновение, и мириады брызг из-под его тяжести заслонили все вокруг.

Богомолов искал девчонку пока окончательно не стемнело. Будто во сне метался он по берегу, нырял, в изнеможении садился на берег, скоро же вставал, звал девчонку, сложив ладони у рта трубой, шарил по вонючей тине в прибрежных кустах палкой. Искал у воды, под водой. Пусто. Под конец, не сумев объяснить ничего из уведенного и услышанного, убедил себя, что с дороги это все ему привиделось, и растерянный вернулся в деревню.

Прошла неделя. Днем любопытный офицер выспрашивал у словоохотливых баб деревенскую подноготную. Слушал истории об утопленниках: как жили, да где были перед смертью, какими их находили и когда. Одно к одному шло, что все убийства случались летом на полную луну. Находили убиенных в одном и том же месте: на берегу Шоши, точно, где офицер видел девчонку. Что до неё – никто из деревенских по описанию не смог назвать даже имя. Худых, темноволосых девиц было предостаточно, только вот все они в тот вечер или сидели дома, или были под бдительным присмотром. В реку же с того берега уже года два никто не ходил, даже утром на стирку – страшно.