Секретарь парткома – человек пожилой, жизненный опыт у него огромный – проводил усталым взглядом полёт чернильницы и вздохнул:

– Товарищ начальник прииска, разрешите, мы в партком пройдём, там и поговорим…

В общем, меня избрали. Этот же начальник брал меня всё время с собой, ведь прииск – целая держава. Я там перезнакомился. Все поднаторевшие, смотрят оценивающе.

Мол, что это за инородное тело, если не сказать заноза, появилась?

Потом меня послали на курсы подучиться, как никак освобождённый председатель, зарплату за эту работу платить будут. Нас двое таких было: я и одна дама, юрист с Анадыря (четвёртая родина Абрамовича), остальные все в этом качестве не первый год. А мы с ней, что называется, товарищи по несчастью.

Курсы были не для галочки, всё всерьёз, вплоть до экзаменов, затем собеседование и, наконец, назначение, точнее утверждение в должности, на которую нас избрали. В президиуме сидит представитель ВЦСПС.

Поднимают по одному:

– Такой–то прошёл курсы, избран тогда–то, – а затем дежурная реплика: – У вас вопросы к нам есть?

Все, разумеется, отвечают, что нет. Я сижу, жду своей очереди и с каждой минутой всё яснее понимаю, что я – инженер, и всё мне это как–то… К тому же новую технику привезли… Делать нечего, надо встать:

– Нет, один вопрос всё–таки есть. Вы знаете, мне очень даже нравится эта работа с людьми, у меня кругозор расширился, но у нас на прииске Горном очень сильные, опытные председатели первичек, поэтому у меня сложилось мнение, что с такими людьми председатель комитета может работать и на общественных началах. Я не отказываюсь, я согласен, но не в ущерб работе на производстве.

Все зыркнули на нашего районного председателя – дескать, это ещё что такое? Юрий Николаевич был по профессии учитель, всю жизнь проживший на Колыме, и умел не только находить общий язык со всеми – от оленеводов до нас, золотарей, – но и, когда надо, мог очень интеллигентно промолчать. Он так и сделал. Зато заговорил представитель ВЦСПС:

– Интересное предложение, изучите его!

Ещё бы! Зарплата у меня, как горного мастера, за всё про всё сто сорок рублей, а у освобождённого председателя профкома – двести сорок.

Зал молчит. Тишина гробовая. Кто–то даже вспотел…

С тем и разъехались. Работаю, как ни в чём не бывало. Время от времени по вечерам в профком захожу, а дни напролёт – на монтаже, потом и мониторная промывка началась, дел по горло.

И тут как на грех план капитального ремонта потребовалось согласовать с профкомом, а я там не появляюсь, потому что знаю: бухгалтер – женщина исключительно ответственная, с утра до ночи над бумагами сидит, и председатель женсовета тоже. Обе активные, я туда не хожу, потому как на общественных началах, вот будет заседание профкома – ясное дело, не пропущу.

А в это самое время приходит пакет из ВЦСПС, информирующий об очередном заседании. (Попробуйте узнать сейчас, к примеру, какие вопросы рассматривала та или иная думская фракция…) В постановлении пунктом первым значится: инициативу о работе председателя профкома прииска Горный на общественных началах одобрить.

Это было последней каплей. Профсоюзных лидеров (да и партийных тоже) в этой ситуации можно понять – речь о штатной единице в бюджете. Поехали мы в Ягодное, к секретарю райкома.

Выходит в приёмную волевой, крепкий мужик, по которому видно, что вкалывает двадцать, если не тридцать часов в сутки. Он, как полагается, одет в наглухо застёгнутый китель и белые бурки (Сталина уже не было, а секретарская форма оставалась прежней долгое время). Я, пацан, смотрю на него с совершенным уважением.

– Вот, товарищ секретарь, – докладывает Юрий Николаевич, – ВЦСПС одобрил инициативу Юрия Алексеевича о работе председателем профкома на общественных началах.

– Вам, молодому коммунисту, доверили такой фронт работы, а вы!..

– А я… – представляю, как это выглядело со стороны: цыплёнок перед коршуном, – а я… не коммунист…

Отпустили меня. Собрали заново комитет, избрали моего зама председателем (я сразу его предлагал), вернули штатную единицу, а я ушёл с головой в производство. Но, видно, чтобы знал всё–таки что почём, отправили за два перевала начальником Крохолинского участка. Раз в месяц я привозил оттуда золото, а туда увозил запчасти. На участке было человек семьдесят. Какая публика была!.. Но работали крепко.

Однажды на одном из приборов мне показалось, что мужики там какие–то сами не свои. Захожу в балок – на двухъярусных полках огромные кастрюлищи. А внизу мужик отдыхает, причём по комплекции меня раза в полтора больше. Бражный дух такой, что с ног валит. Посередине, как водится, буржуйка. Я одну кастрюлю за ручку на печку вывернул, потом вторую следом… Мужик подхватывается и кладёт свою лапищу мне на горло. Прижав к нарам, спрашивает:

– Ты что творишь?

В эту самую минуту врывается тот самый Гена (рифмоплёт–матерщинник), срывает с крепежа буржуйку, опрокидывает её, угольки брызжут в разные стороны, все из балка, мы, соответственно, тоже.

Я стою, кашляю. Их человек шесть. Ждут, что будет дальше.

Я наконец прокашлялся:

– Вот что, мужики. Видите след от трактора? До посёлка сорок два километра. Через час чтобы я тут ни одного из вас не видел.

Молча пошли в балок. Там печка, остывая, шипит в луже браги, угли догорают… Пошёл по полигону, самого всего трясёт.

Так остались мы с мастером с поредевшей бригадой, но работы шли. Ежедневно в шесть часов утра заступала новая смена, делался съём.

И вот иду мимо срубленного ещё по зиме общежития (у мастера комната метров шесть, в ней – стол, койка), за спиной полигон, а с перевала доносится какой–то невнятный звук. Заполнил документы, выхожу. Теперь уже различим шум трактора. И что ему понадобилось за двумя перевалами?

Трактор тащит сани, а в них Юрий Николаевич собственной персоной, мало того – с целой компанией.

– Вот, – на сани показывает, – решил тебя порадовать.

Смотрю – там два бочонка пива! – и за голову хватаюсь:

– Вы ж мне сейчас все оставшиеся шестьдесят три человека уложите!

Хотели как лучше, – руками разводит, – вы же призовое место заняли, решили грамоту подкрепить.

Мужики сопят, с саней глаз не сводят. Делать нечего.

– Делите, – говорю, – по бригадам, всем поровну.

Вытерпели и не выпили всё залпом лишь одни рязанцы. Им полтора ведра досталось, они целую неделю пили потихоньку. Остальные к вечеру были готовы.

У нас там пекарня была и магазинчик имелся. Так вот, с прилавка моментально исчез зубной порошок, его добавляли в пиво, чтобы уже вырубило наверняка. Весь прииск бухой. Не все, но большинство.

Только благодаря шестёрке трезвенников да ещё нескольким пожилым людям, которые тоже проявили порядочность и сдержанность, мы выдержали рабочий ритм и не остановили прибор.

Каких только людей не приютил колымский край – неоднозначных, сложных, с ломаной судьбой. Но были и откровенные негодяи, только ведь на лбу у них это не написано…

Был такой Лаврищук. Сначала даже семьями дружить пробовали, мы с Галиной Ивановной – молодые супруги, они – пожилые.

Пришли к ним в гости, хозяин показывает семейный альбом, а в нём то и дело мелькают фотографии офицера в чужой форме.

Оказалось, отец служил в польской армии, сотрудничал с фашистами. Сынок не далеко от него ушёл…

На Крохолином конец ночной смены, все чаёк попивают, точнее, чифирят. Лаврищук тоже здесь, лицо злое, про коммунистов никак не наговорится.

– Заткнись! – не выдерживаю в конце концов.

Он в ответ, ни слова не говоря, наливает из чайника в кружку кипяток и выплёскивает мне в лицо. Хорошо хоть успел уклониться…

С антисоветчиной своей он всем изрядно надоел, но остановить его никак не удавалось. Сидит на крыльце конторы. Меня увидел, обрадовался, захлёбывается:

– Я бы этих коммунистов к стенке человек по шесть ставил и давил бульдозером!

– Что ж ты? – спрашиваю:

– Коммунисты есть, бульдозер тоже. Дай зарок, что сделаешь!