Чем тяжелее работа и глубже задумки, тем меньше спишь и больше думаешь. Так и проходит ночь: в мыслях и планах… Подведение итогов? С нормальным человеком этого быть не должно. Просто анализируешь. Всю жизнь у меня это происходило ночью. А так чтобы лёг и уснул – не получалось.

Никогда в своей жизни я не играл в работу. Просто работал: на прииске, в шахте… Сообразно своему пониманию сути профессии. Много лет был прорабом (может быть, даже чуть выше по должности), работающим в политике.

Политик – человек глобальных проблем. Он конструирует и реализует общественные проекты, влияющие на судьбы миллионов людей, на устройство мира в целом. Если в политику не играть, а всерьёз ею заниматься, то это тяжёлая, грязная, но очень нужная работа, причём более трудная, чем добыча северного угля, высоковязкой нефти или вгрызания городов в вечную мерзлоту. Не говоря уже о том, что в шахте, на буровой, на стройке результат нагляден, ощутим своей ежедневной выработкой.

В политике то, чего ты достигаешь сегодня, само по себе второстепенно, если нет ответа на два вопроса:

„Что будет завтра? Ради чего ты всё это делал?“

Когда люди говорят “жил по велению времени”, то у одних в этих словах – чувство собственного достоинства, мол, никогда ни в чем не отставал, а у других – похоже на самооправдание: дескать, какой с меня спрос, время было такое. Да, нельзя не зависеть от него. И я работал в ритме того времени, в котором жил, привычно ощущая его как пульс: вот бег замедлился, а вот поспешно ускорился, словно споря с собой.

Бесполезно пробовать обогнать время, его можно лишь попытаться сделать частью своей дороги, на которой остаться наедине с самим собой – значит думать, думать и думать… Чем тяжелее работа, чем глубже задумки, тем меньше спишь, больше думаешь, философствуешь от имени своего “я”.

Человек нуждается в красоте и в правде. Это всё равно как в охотничью избушку, где два десятка мужиков вповалку спят, вдруг кто-то дверь на рассвете открыл навстречу таёжному воздуху…

Если бы ещё суметь понять взаимоотношения времени и истории – той, которая делается, а не пишется, – то открылся бы и смысл жизни.

Почему тому или иному поколению досталось именно его время? Почему оно, это поколение, сумело сделать именно эту историю, а не какую-нибудь другую? Почему мы пытаемся переписать, перечеркнуть сделанное до нас? Всему ли виной обывательское стремление всё перелицевать, приспособить под себя так, чтобы оправдать собственную бездарность, неумелость? Или то, что всякий раз мы оказываемся в плену новой–старой идеологической зашоренности, ошибочной формулы, что классовая борьба должна обостряться? С кем бороться? С россиянами? Лечить некоторых надо – это да.

Нет ничего проще, чем внести сумятицу, создать непримиримую оппозицию. Да, некоторые страницы истории породили противостояние, но мы ведь научились и прощать друг другу.

Я человек наивный и надеюсь на лучшее и доброе, что в нас заложено…

Чтобы понять человека, нужно знать, как он провёл своё детство. Потому что в среду, которая определяет на всю жизнь и окружение, и устремления, попадают ещё в детстве. Всё оттуда…

Как любой мой сверстник, взявшийся за воспоминания, я помню детство лет с пяти или шести. Осознание себя как раз пришлось на голодные годы в Сибири. У нас была большая семья: мы с младшей сестрёнкой, мама, тётя Рая, тётя Нина, тётя Оля, и это не считая мужчин, которые были на войне.

Жили тогда на хуторе Славянском, состоявшем из одной–единственной улицы, по обе стороны которой тянулись саманные домишки. Саман – глина вперемешку с навозом и соломой – стройматериал, который не стоит ни копейки, он повсюду. И в каждом дворе, несмотря ни на что, была хотя бы одна корова. Работали с утра до ночи.

В шесть утра, если взрослые не успевали выйти из дому, раздавался грохот.

Это стучал в окно кнутом председатель, выгонявший всех на работу, – кого на посадку, кого на обмолот. А мы, мелюзга, оставались дома, кормились в основном лозунгом: “Всё для фронта! Всё для победы!“. Денег, чтобы купить хоть какую-то еду, в семье не водилось. Первый раз дензнаковскую бумажку я увидел только несколько лет спустя, по-моему, в Бердичеве, куда мы уезжали жить на два года.

Денег не было, но был трудодень за работу на веялке, или лобогрейке, как её ещё называли.

Это такое деревянное сооружение с лопастным колесом. Туда засыпалось зерно, которое скашивали и обмолачивали вручную цепами. Длинные лопасти шлёпали по воздуху, отделяя зёрна от плевел, выдувая их вместе с засохшими цветами полыни.

То, что отсеивала лобогрейка, приносили вечером домой и пекли хлеб. Я помню эти круглые, плоские буханки. Потрескавшиеся зёрна пшеницы там попадались лишь изредка, остальное – солома пополам с полынью.

Наутро мы, маленькие шибздики, оставались одни и жевали этот горький хлеб, высасывая из него всё питательное, остальное бросали в печку. А потом возвращалась с работы бабушка, и как же нам от неё попадало!

Всё в нашем детстве было без скидок на нежный возраст, но мы выстояли, выросли здоровыми и физически, и – главное! – интеллектуально, нравственно. Люди и общество, не испытавшие глобальных потрясений, похожи на тепличные растения. Вроде бы всем уютно, ниоткуда не дует, и кажется, что будет так всегда. Но вот налетел ветер и разбил стекло – растениям бы окрепнуть, а они завяли. Так и современные дети: ах, не то съел, ах, испачкал костюмчик, ах, руки не помыл, а всюду стафилококки! Все только и делают, что толкуют о здоровье, а я не перестаю удивляться поколениям, пережившим предвоенный голод, прошедшим войну, послевоенное лихолетье.

В моём голодном детстве бабка сначала молоко в кружку доила, а потом только в подойник, потому что знала суть.

Мальцу, чтобы сил набраться, надо всего ничего: босиком бегать и парное молоко из–под коровы пить…

Проценты железа, кальция и прочих не менее полезных веществ, содержанием которых в продуктах так озабочены нынешние родители, открыли каналы жулью, торгующему химическими добавками, но мало добавили к здоровью теперешнего поколения. Цветы полыни – и то более натуральная пища. Люди, оторванные от земли, вынуждены платить за это.

Вторым по значимости воспоминанием из раннего детства после полынного хлеба осталась пыльная либо грязная дорога…

Сибирское лето не холоднее, чем в Африке. Мы босиком идём в Еремеевку, до которой от нашего хутора целых восемнадцать километров. Я, пятилетний, топаю сам, а трёхлетнюю сестру бедная тётка тащит на руках. В конце концов, она выбивается из сил, мы валимся в траву у дороги. Отдышавшись, тётя встаёт, и мы продолжаем путь. В Еремеевке живёт наша другая бабушка – Марина, которая будет нас пытаться прокормить следующие полгода…

Папа с войны привёз фотографию: он, начальник штаба полка, в кубанке набекрень сидит на тачанке с аккордеоном и пулемётом, и вид у него залихватский и развесёлый, потому что наконец-то Победа, он дошёл до Германии, за его спиной те самые Бранденбургские ворота. Прошло много–много лет, мы с семьёй попали в Берлин, на то самое место, только теперь там стояли “мерседесы“. “Давайте, – говорю Галине Ивановне и дочери, – сфотографируемся там же, где и папа…“

Мы уехали на Украину, к новому месту службы отца в его 101–й танковый полк. Край побывал в оккупации под немцами. Но разницы особой не чувствовалось, война – она для всех война. И игры у нас были одни и те же, и любимые игрушки тоже.

Особенно нам нравилось устраивать карусель на одном из подорванных танков. Одни забирались внутрь и вращали башню, другие повисали на стволе. Но в основном играли, конечно же, в войну.