На следующий день бумаги составляешь, образцы в порядок приводишь. А в понедельник, ещё солнце не взошло, выходишь на маршрут. И всё сначала, изо дня в день: встанешь – и кайло в руки… Бригада уходит вперёд шурфы бить, а ты – следом, пишешь, в мешочки собираешь.

Монотонность кропотливой работы – с понедельника по субботу включительно, а с субботы на воскресенье – вылазки на праздник чистого тела…

Обыденная геологическая жизнь – жуть, текучка, круговая повинность. Утром встал, помылся и за дело: кто–то кашеварит; кто-то рюкзак на спину и пошёл пробы брать; вернулся – чайку глотнул, отчёт написал. Завтра – всё сначала, всё то же самое.

Но находятся чудаки, которые, как стемнеет, сидят у костра, что–то мурлычут. Ночи ведь длинные, по тайге не пошляешься, если хочешь с глазами остаться.

Появление бардов подготовила академическая наука – те самые “гады–физики”, что, как пелось в одной из песен Галича, “на пари раскрутили шарик наоборот“, да ещё, как ни парадоксально, геологи…

Да, цитата родом из тех самых шестидесятых. Мы же и о событиях всех говорим поэтапно. Каждая глава – этап жизни.

Я понимаю о себе, что я – человек не только определённого времени, но и определённого поколения. Такое понимание есть и чувство времени тоже. Точнее, чувство есть, а времени нет…

У меня сейчас две трети жизни проходят либо в воздухе, либо в машине. Когда был секретарём – было девять десятых в этом режиме, потом – половина.

На прошлой неделе вылетел в час ночи, в четыре прилетел в Екатеринбург, в два часа – “прогулка по городу”. Идиотизм!

Куда спешу? Мне надо, наоборот, цепляться за жизнь…

Впрочем, время не имеет значения, важна только сама жизнь, точнее романтика, воплощённая в жизнь. Не взирая ни на что.

Я прожил неплохую жизнь, у меня есть свой взгляд на всё и на всех, о ком и о чём угодно. Но лучше меня спросить, какую трубу или какую задвижку ставить, – я скажу с большим удовольствием, потому что я всё ещё инженер…

Впереди маячило распределение. Хотел в Норильск – вторая точка в СССР, после Джезказгана, где испытывали самоходную технику.

Это был тот случай, когда степень отрыва науки от производства была колоссальной. Я когда чертёж свой защищал (восемнадцать ватманских листов), в комиссии сидел представитель из института “Гипроруда“, он послушал и плечами пожал:

– Да нет, такого быть не может, вы фантазируете.

Итак, я в первой десятке пошёл на распределение. В Норильск было три места. Оставалось одно. Передо мной приятель, прошу его:

– Ты только Норильск не бери.

– Да я и не хочу.

Выходит, руками разводит: не обессудь, Норильск.

Ну, выразился я, захожу злой. Комиссия за столом спрашивает:

– Юрий Алексеевич, куда вы хотите?

– Давайте, – говорю, – куда подальше.

“Подальше“ была Колыма…

Я впервые тогда летел на Ту–104. Впечатление получил сильное, до этого ведь только на поезде ездил. Долетел до Хабаровска, а потом началось…

Маленький работяга Ли–2 (“дуглас“, только переделанный) – посадка за посадкой – неспешно продвигался к Магадану. Это сейчас циклон, антициклон, а тогда объяснение было одно: “Нет погоды“.

Трава на поле колышется, самолеты на приколе стоят, лётчики скучают, пассажиры слоняются – все погоды ждут…

Потихоньку, помаленьку, с тошнотиками – самолётик ведь махонький! – добрался до столицы Колымского края.

Не только по полезным ископаемым, но и по ресурсу человеческого терпения Северу нет равных. Меня этому качеству учили на прииске „Горный“…

Август отсчитывал последние деньки. В сентябре добыча золота сворачивалась, потому что замерзали реки, да и годовые планы прииски уже к этому времени выполняли. Если и домывали какие-то крохи, то только чтобы натянуть проценты перевыполнения.

Стоянки приборов, как правило, монтировались на год. Зимой добыча останавливалась, производственные отделы работали над проектами.

Старатели же делились на две категории. Первую – из числа наиболее толковых и опытных – забирали в механические мастерские. Если ты токарь, сварщик, слесарь, паши себе на здоровье в тепле, вплоть до нового сезона. Вторую категорию составляли те, кто занимался геологоразведкой, шурфовал будущие полигоны, уточнял контуры, готовился к монтажу приборов. Вот с ними мне и предстояло свести знакомство поближе. Получив в Совнархозе направление на прииск “Горный“, располагавшийся вдоль Колымской трассы, я отправился туда.

В мой первый сезон горного мастера мне дали один прибор. Там домывали вольные люди из числа тех, кого начальство не хотело показывать участковому. В основном, бывшие уголовники, – с глаз долой. Те, кто вышел на свободу и решил осесть на Колыме, обзавёлся семьями.

Смертной казни тогда не было, потому выражение „25, 5 и 5“ как нельзя точнее характеризовало жизненный путь тех, кто, побывав в шкуре зверя, снова пытался стать человеком.

Но прошлое из подсознания не вытравить, а тут появился пацан… Сначала молча наблюдаем друг за другом, потом потихоньку начинаю понимать, что к чему.

Опора горного мастера – бригадир. В нашей бригаде – Вася Гладун, тот ещё персонаж. Всё лицо в морщинах, прочифирил на зоне. Отсидел от звонка до звонка, но семья к нему приехала. Он был один из тех, кто не возвращался на родину не потому, что денег нет, а потому как нагрешил там да так, что родственники жертв не переставали его ждать все эти долгие годы. Таких среди золотарей было большинство.

Мне казалось, что самые интеллигентные из этого сообщества – женщины. Они работали обычно съёмщицами золота: когда смена заканчивалась, промывали, отбивали от остатков породы, складывали в особые банки, которые не открыть, и увозили.

Вот и к нам приехала съёмщица, и мы четвёртый день работаем на съёмку. Приглядывается ко мне, новичку. Я при ней кому–то что–то сказал, тот мне возразил, мол, да пошёл ты. Ей это очень не понравилось. И она набросилась на него с остервенением квочки. Но то, что она ему при этом сказанула, было такого свойства, что я, мужик, почувствовал, как краснею до корней волос. Не успев подумать, брякнул: – Шура, разве можно так выражаться, ты же женщина…

И тут она мне как выписала!.. Ух!..

Нескончаемая зима тянулась медленно. Но именно тогда я и узнал, что такое золото.

Полигоны нам доставались развороченными, идёшь – пусто, а ещё два шага ступил – самородок. Природа не создавала для нас удобств, хочешь найти – ищи. А вокруг сопки.

На нижнем ярусе растут карликовые берёзки и осинки, на среднем – лиственницы ввысь тянутся, ещё выше – каменные верхушки гор, но и они в окружении кедровника.

Едва свободная минутка представится – в тайгу или на речку Таёжную (какое ж ещё название тут может быть?), она промерзает не сверху, а снизу, ведь там – вечная мерзлота.

Утром выходишь, выдыхаешь – слышишь шелест и видишь, как падают изморозью мелкие льдинки. Это твоё дыхание, схваченное морозом, сыплется на снег.

Значит, минус пятьдесят. День актированный, на полигоне делать нечего, но и заработка соответственно нет, заплатят тебе вместо сдельщины повремёнку в три рубля. Только план–то всё равно придется выполнять, не говоря уже о том, что дома сидеть не хочется, потому что дом – общежитие в лагерном посёлке барачного типа.

Самая что ни на есть подходящая для инженера комната… Здесь проживает тридцать человек. Одна стена – вся в вешалках, на них висят вперемешку спецовка и чистая одежда. А дальше – ряды кроватей.

Хорошо хоть прислали из Владивостока ещё одного выпускника, геолога Юру Мельникова.

Итак, первая ночь на новом месте. Только уснули – вваливается кодло ребятишек, пьяных до умопомрачения. Врубают свет, начинают куражиться. Один выхватывает бритву, начинает кромсать одежду. Другой пинает кровать, на которой спал Юра.