В моём детстве в среднюю школу надо было ходить в город, в Иссык-Куль. Преподаватели, классные руководители – и здесь всё те же фронтовики. У нас была учительница ботаники, мы с ней вывели новый сорт сибирских яблок, он так и назывался – “иссыккульский“. Бегаешь, купаешься, гусей пасёшь, а в школу всё равно заглянешь – полить, привить, травку вырвать. Такие красивые яблони получались!

И вот однажды меня забирают с уроков и в сопровождении директора и ботанички ведут в исполком, двухэтажное здание которого было напротив школы. Я иду и думаю: “За что схватили?“ Не могу понять!

Приходим, а мне вручают грамоту Всесоюзной сельскохозяйственной выставки и бронзовую медаль за новый сорт яблок.

Я тогда не понимал, это сейчас бы осознал как величайшее событие. Медаль походила на монетку, была жёлтенькой с каким-то зелёным рисунком в центре.

Это была моя первая – и на долгие–долгие годы последняя! – правительственная награда.

Отнёсся к награде с прохладцей, а вот грамота понравилась сразу: знамёна всех пятнадцати республик, в центре – портрет Сталина, мухинская статуя рабочего и колхозницы, да и написано всё как полагается.

А картошку и яблоки, к слову сказать, где я только не выращивал! Хобби на всю жизнь, привитое в далёкой сельской школе.

Я буду вечно кланяться своим учителям. Мы, наше поколение, выпестованы ими – теми, кто умел сначала пробудить интерес, а потом уж учить…

Случай – явление, при котором нарушается запланированный, прогнозируемый тобой порядок жизни. Вдруг всё меняется. Движется жизнь, случаются случаи, некоторые люди возводят их в ранг знамений, предвестников. Как я отношусь к случайностям и случаям? Отношусь. Туда (наверх) не взываю, решаю сам. Такая вот реакция…

Надо было поступать в институт, а денег нет, жить не на что. Мать с отцом в это время взяли ссуду на строительство дома. Мне казалось, что теперь у нас хоромы. А лет через тридцать приехал, посмотрел: там, где яблони выращивал, кто–то огромный коттедж отгрохал, рядом с ним наш домик не больше собачьей конуры. Но нам там было уютно, хорошо, дом был полон гостей. Наверное, это самое главное в жизни человека.

Накануне поступления мы с другом поехали на озеро, наловили рыбы, поставили бочку на тележку и поехали по нашей улице торговать. Раньше так раздавали, а тут – за деньги. Продали одну бочку, пересчитали барыши. На два билета туда и обратно не хватает. Пошли снова на рыбалку, продали вторую бочку. Теперь должно было хватить.

Я поступил в Свердловский горный институт, и в моей жизни начался важный переходный период – от пацана к молодому человеку.

Жили, учились, а ещё больше вкалывали, чтобы прожить.

Шабашили на стройке, на заводах – пивном и (что важно!) на колбасном, но чаще на цементном. Повязываешь на лицо слой за слоем маску, но всё равно лопатой намахаешься, вагон разгрузишь – выходишь, а нос уже зацементировался, хоть бури его.

В общаге бывало всякое, да и в учебном корпусе мы все вели себя по-разному: кто на лекциях сидел, кто в читалке пропадал, кто на стадионе до седьмого пота вкалывал, а кто и в карты играл.

Но чего мы не гнушались, так это практики, особенно после третьего курса, которая, как лакмусовая бумажка, тут же покажет, что из тебя получается.

Мы пахали вовсю. Обычно нас устраивали на рабочие должности, чтобы можно было хоть какойто копейкой разжиться. Кривой Рог, Нижний Тагил, Кушка, Джезказган… Последний, пожалуй, был самым запоминающимся. Это уже преддипломная практика.

Там я деньги зарабатывал помощником машиниста экскаватора, а практику как рударь проходил помощником бурового мастера. В шахту выезжаешь днём, затем – в карьер, полночи отработаешь, поспишь в общежитии – и снова в шахту. Идёшь пешком через снежные барханы, потому что на автобус денег нет, тебя ветер едва с ног не сбивает.

Итээровцы в отделах знали, что нужно для диплома, материалом снабжали щедро, но это уже обрабатываешь только в Свердловске – пишешь, рисуешь, чертишь.

На шахту тогда в нашем институте впервые дали места, мы туда втроём и поехали. У Брагина (его отец был начальником штаба Уральского военного округа) что-то случилось, он улетел, остались вдвоём с Юрой Шрейдером, мы его Юшей звали. У него было одно удивительное качество: он умел быть преданным другом, причём в такой степени, что ради дружбы был готов действительно на всё. Таких людей единицы.

Выдался выходной. Куда идти? Разве что только на танцы. Они в самом разгаре. Все танцуют, а две девчонки стоят в сторонке. Вдруг к ним начинает приставать пьяный чеченец (в Казахстане их тогда много было, правда, пьющий – явление среди них редкое, но этот, видимо, был особенный).

Мы тогда по–другому к таким вещам относились, не делали вид, что спешишь и не видишь.

Рёбра у меня ломанные именно потому, что вмешивался, как и на этот раз. Врезал – он присел, отдыхает, а меня окружили его сотоварищи. Я один. Вокруг танцуют шахтёры, матёрые, как лесные кабаны, но ни один из них даже не посмотрел в нашу сторону. Начал пятиться. Смотрю – в холле сидит их вождь.

– Что ж вы, – говорю, – как стая. По–честному один на один не можете?

Он подхватился, уязвлённый:

– Да не может быть!

А тут и вся орава подоспела. Он прикрикнул. Они замерли. И вот в тот самый момент, когда мы уже начинаем находить общий язык, вбегает мой друг со складным ножом с такой длинной деревянной ручкой. Сабля, а не нож.

Юше кто-то сказал, что меня зарезали. Вот он и прибежал…

Нас схватили, снова потащили в зал. Тот, которого я обидел, по–прежнему лежит. Тут выясняется, что он ещё и родственником приходится их вождю. Ладно, пришлось объяснять подробно, почему он тут такой. Вождь понял, но девчонок пришлось нам с Юшей провожать до соседнего аула…

Практика подходила к концу. За работу на экскаваторе я получил аж пятьсот рублей. Пятьсот рублей! Это когда у нас стипендия (самая высокая, между прочим, среди вузов) сорок восемь рублей!

Разумеется, мы пошли в ресторан. По мере приближения к нему сначала чувствуешь дымок саксаула (других деревьев там нет) и только потом – собственно запах самого шашлыка, а вот и сам ресторан – открытая веранда (мороз под тридцать!), над ней вывеска “Восточная сладость“.

Сели, заказали… Вдруг официантка тащит нам бутылку коньяка:

– Вам передали!

Поворачиваемся: чеченцы машут. Что тут будешь делать – надо отвечать. Послали две бутылки шампанского – а нам тащат ящик пива. Я машу рукой: мол, больше отвечать не в силах, всё..

Юшу по распределению отправили на Кольский полуостров (в Апатиты или Никель) – там и погиб. Я не знаю, где Саша Комаров. Валерку Карманова (он в Инте работал) похоронили недавно. Володя Медведев – наш комсорг, Алька Бирюкин – якутский аристократ, в каких–то высших кругах родители у него были…

Но мы тогда не воспринимали ранжира и не видели разницы в социальном положении.

В студенческую пору пришлось провести пятнадцать суток в 101-й камере на Малышева, 1. Тот, кто знает Свердловск шестидесятых, отлично представляет себе стадион “СКА–Свердловск“ (команда – чемпион по хоккею с мячом, потрясающие игроки), через дорогу – тюрьма, затем мединститут, кладбище и юридический институт. Вот такая модель социального устройства общества.

Мы, горняки, захаживали в мединститут. Там училась моя сестрёнка, поэтому мы обычно на проходной оставляли студенческие билеты и шли перед танцами раздеваться к ней.

Ребята у нас были заводные, в драку лезли и на трезвую голову, только чтобы себя испытать.

– Надо выйти, – подходят к нам „местные“.

Надо так надо. Заходим в туалет. Пацанов–медиков можно понять: за их девчонками начинают прямо на глазах ухаживать. Вот они и пошли махать кулаками. Делать нечего, мы их побили.