Я пересчитал группу поддержки. Все были на своих местах, тогда кто под столом?

Центровой. 1976 год. С.Коцюба (Манюня)

Ещё раз кто-то тронул меня за колено. Задумчиво, в состоянии немигающей египетской древности, откинувшись назад и немного съехав вниз, я скосил глаза под стол и увидел руку с зажатыми двумя картами, которая продолжала настойчиво постукивать меня по колену. Окинув ещё раз всех взглядом, и убедившись, что там, под столом, никого не может быть, я решил, что это рука Бога. Ошибся. Не Бога, но тоже на букву «Б». Рука баскетболиста. Это Манюня. Он всего лишь опустил вниз и согнул в локте свою ручку, которая была абсолютно пропорциональна его баскетбольному росту в два метра и один сантиметр, а стандартная столовская столешница надежно скрыла изумительный изгиб его конечности. Верхняя часть айсберга была безупречна. Я даже залюбовался его неподвижной безмятежностью с задумчивой, блуждающей улыбкой и монументальной отрешенностью позы, подчеркивающей покой и полную отстраненность от происходящего. И одновременно восхитился активности, находчивости и безупречной точности движений, происходящих ниже уровня столешницы.

Я опустил руки со своими картами вниз, не совсем под стол, но так, чтобы их не было видно противникам. Веером карт прихватил подачу снизу, собрал их все вместе, затем опять открыл и посмотрел.

На руках было пять черв и две, теперь уже лишних, дамы.

Вложив лишних дам в требовательные пальцы Манюни, я продолжал сидеть, зажав неожиданно возникший на руках «колор».

Аспиранты решили продолжать игру и положили в банк десять рублей, столько же, сколько и я. Опять же предложение вскрыться. Я задумался. То, что я выиграю, я в этом уже не сомневался. То, что у них есть деньги, а я видел, и они будут лезть дальше – в этом я тоже не сомневался. Но я был уверен, что после абсолютного проигрыша они уже никогда не придут, и у нас уже не будет такого интереса, как сегодня. А с длинными руками Манюни, острым глазом Мурчика и незатейливостью Шуры мы сможем выиграть у них и то, что сегодня осталось не проигранным, и плюс то, что принесут с собой в следующий раз.

В тот момент я их не пожалел, нет. Это был меркантильный интерес, и я согласился на вскрытие карт.

Как и ожидалось, у них был «стрит» даже от туза, а у меня скромный «колор» в черве. Оглушительный крик наших болельщиков взорвал тишину аспирантского отсека общежития. Ликующие студенты так и не заметили самое интересное, произошедшее под столом, но были страшно рады победе, которая, как и добыча, были общими.

На этом глава 6 окончена. Завязка начинает завязываться в тугой узел. Наступает понимание глубины и неотвратимости трагизма и комизма описываемых событий.

К тому времени, когда мы прожили целую неделю в Харькове, наше отношение к городу окончательно изменилось к лучшему. Морозы немного спали, градусов до десяти, и мы с удовольствием шатались по центру. Разобрались и приняли красоту гранитных цоколей массивных сталинских построек; разновысотных, забавно соединяющихся между собой, кубиков начала века в глубине главной площади; почувствовали и разделили любовь местных жителей к их главной улице Сумской – харьковской Дерибасовской, круто соединяющей верхнюю и нижнюю части центра города.

Именно там, поднявшись вверх по правой стороне Сумской, пройдя мимо скверика напротив театра, в большом доме, который, казалось, заблудился и отстал от братьев-близнецов с Кутузовского проспекта Москвы, за огромными витринами было то место, которое мы старались посещать каждый день.

Бывало, утром проснешься в общежитии ХИРЭ под тонким полушерстяным одеялом поверх застиранной простыни, в комнате холодно, от кафельного пола тянет, за окнами сереет промозглый новый день, впереди холодная вода в умывальнике, дорога с бесконечными пересадками в научный институт, где так и не возникло взаимопонимание. Лежишь и думаешь, что же сегодня порадует? Ну, хоть что-то будет хорошее? И тут перед глазами возникает тот самый светлый дом, куда мы сегодня обязательно все пойдем. Чувствуешь его обволакивающее тепло и доброжелательный уют. Реально осязаешь, как прикладываешь усилие и тянешь на себя массивную дверь за отполированную до блеска ручку с бронзовыми шишечками на концах, и как, поддавшись, она пропускает тебя внутрь.

Там приветливо светит неяркий, рассеяний свет от множества бронзовых, строго чередующихся, круглых и восьмигранных люстр, подвешенных на цепях к высоченному потолку. На одних люстрах плафоны направлены вниз, освещая яркими островками света пол и мебель, на других вверх, рисуя на потолке тусклые световые разводы.

И запах. Этот особенный запах, присущий только этому месту, неповторимый жизнеутверждающий запах, который перепутать с другим, а тем более забыть, невозможно. В конце двадцатого века, ещё до перестройки, приехав в командировку в Харьков, я нашёл этот дом и долго стоял возле него, не решаясь войти. Через большие окна рассматривал всё те же бронзовые, но сильно потемневшие люстры, мягкий свет которых падал на асфальт и освещал скучный потрескавшийся тротуар. Завораживала всё та же высоченная двустворчатая дверь, с теми же бронзовыми шишечками на ручке. Решившись войти, я придержал дверь и пропустил выходящих на улицу довольных и разгоряченных мужчин. Меня обдало плотное облако тёплого вкусного воздуха. Мои ноги чуть не подкосились от забытого и так желанного аромата запаха этого дома. Какую радость я испытал! Вместе с этим запахам нахлынула волна воспоминаний, возникли забытые ощущения, запахло повеяло молодостью и беззаботным студенчеством.

На волне ностальгического счастья я уверенно вошёл в этот дом, чтобы ещё и ещё раз испытать блаженство.

Намного позже, в двадцать первом веке, на стыке первого и второго десятилетий, приехав в Харьков, я этот дом так и не нашёл или не узнал. Я специально пришёл к этому месту. Внимательно рассматривал улицу, фасад дома, но так и не заметил ни одной двери – входа не было. Мимолётно показалось, что я почувствовал знакомый неповторимый запах. Ошибся. Ложное обоняние – стены не пахнут. Не узнал. Или дома перепутал.

И вот, лёжа под казенным общежитиевским одеялом, вспомнив про грядущий поход в это замечательное место, окончательно просыпаешься, и ни холодная вода в кране, ни мороз на улице, ни множественные пересадки и тяготы общественного транспорта, ни безразличие местного руководителя практикой, ни очередные происки агонизирующих аспирантов, ничего уже не могло испортить настроение. Душа пела. Она пела на разные мотивы, но слова всегда были одни и те же – харьків’янка, харьків’янка, харьків’яночка (укр.).

Ведь этот дом, а в Советском Союзе таких домов я больше не встречал, этот дом был уникальным и высокоорганизованным местом, куда мы приходили под вечер, утомленные суетой прошедшего дня, уставшие, голодные, продрогшие.

Приходили отрешиться от всех забот и проблем, получить так необходимый запас бодрости и весомую поддержку нашим молодым развивающимся организмам, повысить стойкость иммунной системы и предел прочности нервных клеток.

Мы приходили туда вкусно покушать. А вы о чём подумали?

Бросали пятнадцать копеек в специальный автомат, получали чашку настоящего бульона и неторопливо, обступив высокий круглый мраморный столик, мелкими глотками и с нескрываемым удовольствием выпивали дымящийся золотистый напиток, закусывая слоёными с рубленым мясом пирожками. Какое это было блаженство… И называлось это заведение «Харьків’янка», в кавычках и с заглавной буквы.

Это и было то самое место, где мы с огромным удовольствием щедро материализовали нашу последнюю добычу, выигрыш в покер, преобразив мелочь и бумажные рубли в большие тарелки с горками тёплых, хрустящих, пахнущих жареным луком и настоящим мясом, маленьких слоёных пирожков и чашки обжигающего бульона, беспрерывно наполняемые щедрыми автоматами. Мы были счастливы. Шутили, ещё и ещё раз пересказывали друг другу, размахивая надкусанными пирожками, перипетии столь удачной последней партии, смеялись и вспоминали посрамлённых аспирантов.