Мои страхи и мысли прервал Мурчик. Выйдя из смежной комнаты, он гордо держал над головой зажатые в кулак деньги:

– Профессор, запиши, – сказал он, – все, кроме Серёни, сдали по двадцать рублей. Серёне общественное порицание.

Этому нас научили на военно-морских сборах в Севастополе: в ответ на вынесенное персонифицированное общественное порицание все должны были хором сказать:

– У-у-у, су-у-у-ка.

Но не сказали, не до того было – увлеклись сосредоточенным пересчётом денег. Есть. Есть сто рублей. Опять же Шура, уже не садясь, положил их в банк.

Студент-заочник, немного привстав, дотянулся до собранных денег и по-хозяйски пересчитал. Затем аккуратно положил их обратно в кучу и произнес:

– Поровну, вскрываемся.

У меня камень упал с души – им больше нечем поднимать ставки. Упал, но до земли не долетел, завис где-то посередине, в районе коленной чашечки.

Селянин не устраивал представление, не делал никаких эффектных заявлений. Немного смущаясь и одновременно гордясь своей победой, он произнёс раньше, чем показал карты:

– «Флэш-рояль» или как вы там его называете… Сами смотрите, – и неуклюже раскрыл рваным веером выигрышную комбинацию.

Вот и они, эти два ухмыляющихся, подлых джокера, уютно заполнивших вакансии справа и слева от валета червового, такого же червового как король и девятка.

Свои карты я не перевернул. Согласно принятому у нас табелю о рангах и в соответствии с теорий вероятности из учебника Венцель, «флэш-рояль» был старше «каре». Чего там смотреть? Пятого туза в колоде не бывает.

Мы сидели неподвижно и смотрели, как селяне-заочники собирали деньги и складывали их по кучкам. Рублики к рубликам, трёшки к трёшкам, пятерки к пятеркам, десятки к десяткам и так далее. Собрав и сложив купюры, они встали и пошли спать – тут же в двух метрах от поля брани стояли их кровати. Они даже не поинтересовались, а с чем я играл. Не спросили.

В комнате резко стало душно, захотелось свежего воздуха. Зачерпнув никому ненужную и требующую до сих пор джокер, конструкцию спичечно-сигаретного семафора, я тихо, если не считать натужного сопения, вышел из комнаты. Я шёл по длинному, плохо освещённому, заставленному буфетами, столами и стульями коридору и не чувствовал ни досады от проигрыша, ни опустошённости после ярко-эмоциональной игры, ни разочарования.

Я прикидывал сложившуюся ситуацию:

«Мы остались без денег не только на пропитание, но и на дорогу домой. Сколько мы проиграли? Сто девяносто три рубля? Сорок три это – мои, кровные. А остальные сто пятьдесят, как бы, мы все. Но эти «мы», косвенно тоже я. Двести рублей!!! Пять стипендий! Полуторамесячная зарплата инженера! Почти целый джинсовый костюм “Lee” или “Wrangler”. А диски… Мне предлагали оптом за двести “Led Zeppelin IV” с супер-песней «Stairway to Heaven» и “Burn” Deep Purple с умопомрачительной «Sail Away». Только денег таких как-всегда у меня не было… Картами столько никогда не заработать, да и не хочется те карты и в руки брать. Ну их к чёрту… Серёня не скинулся, молодец, – у него точно деньги остались… Для начала нужно будет у него одолжить рубля три, разменять по пятнадцать копеек и позвонить в Одессу. Все будем звонить, все до единого, солидарно. Что сказать дома – не проблема, придумаем. Я, например, скажу, что в карты проигрался. Не поверят, но деньги пришлют. Через два-три дня получим первые переводы, телеграфные. Через неделю остальные, отправленные по почте. Со временем, месяца за три-четыре, всем верну долги. Досадно, но не смертельно».

Проходя мимо вахты, увидел белеющую стопку с новыми письмами. Мне тоже пришло, одно. От девушки из Одессы. Выйдя на крыльцо, я вскрыл конверт, развернулся лицом к свету одиноко горящей лампочки над входной дверью и на одном дыхании прочитал письмо. В самом конце, перед прощальным поцелуем, тёмно-синим по белому-белому было написано: «Любимый, не пей, не кури, не играй в карты на деньги…». Я вложил письмо обратно в конверт и спрятал его в карман куртки.

Первая же глубокая затяжка смешала дым болгарских сигарет с советским морозным воздухом, расслабила и окончательно успокоила. Мысли потекли в другом направлении:

«До чего дошёл, а? Прочитал бы я это письмо вчера или сегодня утром, или час тому назад. Что бы изменилось? Ничего… Ровным счётом ничего. Я всё равно бы играл. Честно или нет – не важно. Игра захватила, превратилась в реальную составляющую жизни. Затянула… Быстро, ненавязчиво… Сама игра или лёгкий выигрыш? Похоже, что и то и другое.

А сегодня произошёл сбой в системе. Одна только мысль о покере вызывает отвращение. Это сейчас, по-свежему… Надолго ли? Что-то пошло всё-таки не так…»

На улице было ощутимо холодно, но разгорячённая кровь никак не остывала, бурлила, вызывая совсем дикие, непривычные и, главное, нематериалистические мысли:

«Как, прикажете, понимать этот разгромный проигрыш – тайный знак, последнее предупреждение? Складывается ощущение, что кому-то, надеюсь всё же, сверху, а не снизу, моё баловство не понравилось. Ни тяга к игре, ни методы беспроигрышного облапошивания. Что это? Стечение обстоятельств, рок, судьба? Где грань, отделяющая личное участие в собственной жизни от внешнего вмешательства планиды?

И что такое игра? Потребность, средство для впрыскивания адреналина в кровь, заработок от удачи, образ жизни? Или всего лишь моделирование реальной жизни – здесь тебе и удача с неудачей, и предательство с обманом, и скупость с расточительством.

Проще всего быть умным задним числом. Или, как иногда интеллигентно говорят в Одессе, – «Умный, как моя жена вчера».

Через полгода мы получим дипломы, окончится наше затянувшееся детство, и, как на фронт, мы все уйдем добровольцами во взрослую жизнь. Что нас там ждет? Это намного интереснее, чем сегодняшний проигрыш».

Отойдя от общежития вглубь тёмной аллеи, я щелчком запустил окурок в дальний сугроб и, провожая взглядом его крутую трассирующую траекторию, невольно заметил, как ярко на небе светят звезды. Завтра, наконец-то, будет солнечная погода.

На этом глава 8 окончена. Развязка произошла, кажется, что всё, история окончена. Уже не будет ни комизма, ни трагизма. Остаётся только одно – всепобеждающий оптимизм.

На следующий день проснулись поздно, ни на какую практику не пошли. Ни студентов-заочников, ни их вещей в комнате уже не было. Уехали. Но оказалось, что съехали не только они. Влетевший в нашу обжитую бытовку комендант объявил, что освободились комнаты, и мы должны срочно переселяться. Выпив чаёк, мы неторопливо принялись собирать вещи и складывать постели.

Когда сдвинули с места кровати, чтобы достать свои сумки и чемоданы, случайно зацепили матрас Манюни. Из-под него что-то выскользнуло – это была колода карт. Она смачно шлепнулась на пол и рассыпалась во все стороны, скользя по кафелю и шурша всеми своими пятьюдесятью четырьмя новыми листами. Стараясь не наступить, мы бросились их поднимать и по одной предавали Профессору. Тот их принимал, аккуратно складывал и вслух считал. Наконец, после того как в дальнем углу под кроватью нашлась последняя карта, Профессор торжественно произнес:

– Пятьдесят четыре. Все в сборе.

Я принял от Профессора колоду и развернулся к подоконнику, чтобы по привычке положить её на своё место, но узкий проход к окну был перекрыт. С одной стороны стол, с другой кровать, а посередине, закрыв проход широченной спиной в джинсовой куртке, стоял неподвижно Шура и куда-то напряженно смотрел. Его взгляд был прикован к подоконнику. Я тоже туда взглянул – на белой пыльной поверхности, в лучах яркого солнечного света лежала точно такая же новая колода карт. Лежала на том самом месте, куда Шура её вчера и положил. Вторая колода-близнец была у меня в руках. В воздухе повисла напряжённая пауза. Понятно, что так не должно быть, но факт налицо – карты самопроизвольно размножились. Первым отреагировал Серёня, вытирая платком простуженный нос, он злорадно прогнусавил: