— Я слишком устал, Мари.

Что же касается моих родителей, то они продолжали жить в доме Беранже. Папино здоровье снова начало ухудшаться, и не по болезни, а из-за возраста. Мама ухаживала за ним. Мишель и Жозеф с сынишкой часто приходили навещать их, мы с Беранже наслаждались нашим счастьем, но вскоре начали ссориться. У меня уже было все, о чем только я могла мечтать, и даже больше, а Беранже все продолжал доставать сокровища и тратить деньги на себя и меня. Он довольно часто стал уезжать и отсутствовал подолгу. Значительно позже я узнала, что он купил и перестроил для меня виллу Бетиния, открыл на мое имя счета во многих банках. Его одержимость богатством и нежелание остановиться стали меня раздражать. Мы вновь начали спорить о разном отношении к Богу и Церкви и никогда, и ни в каком вопросе не могли прийти к соглашению, и никогда не уступали друг другу. Я часто слышала от Беранже, что за все прегрешения, совершенные им, Бог никогда не простит его. Я же настаивала на том, что он всегда и всех прощает и есть только один грех, который не прощает Господь, — самоубийство, потому что только в этом случае человек сам прекращает свои страдания и не проходит тех испытаний, что отмерил ему Господь. Но Беранже продолжал себя мучить, и иногда мне казалось, что он сходит с ума. Ночью я просыпалась от его криков: «Он никогда не простит меня». Он тяжело заболел и вечером, 21 января 1917 года, после последней исповеди новому священнику, служащему в церкви уже несколько последних лет, пока мама, папа и я стояли за дверью, Беранже умер.

— Господь сохранит его душу, — сказал святой отец, покидая его комнату.

Внутри здесь всегда полумрак, похожий на бледный отсвет занимающейся зари. Она сидит прямо перед входом в пещеру, в таинственный момент между светом и тьмой, у входа в грот, куда уже проникли лучи утреннего солнца и осветили кусочки сверкающей слюды на стенах и мелкие переливающиеся камни в темном, сужающемся тоннеле. Здесь в ее жилище всегда царит легкий сумрак, как будто бы стены впитывают в себя солнечный свет, а потом испускают его, когда солнце скрывается за горизонтом. Здесь сыро, пол из известняка, влажные стены, неровный каменный потолок: мир, в котором все окаменело и застыло. Внутри пещеры пахнет сыростью и зеленью — это запах новой жизни, обреченной на смерть, потому что стоит только мху начать разрастаться, как тут же он загнивает. Ветер шепчет у входа в пещеру: он бормочет, стонет, свистит и налетает порывами. Здесь постоянно капает с потолка. Она знает этот ритм наизусть, она помнит его, как Тору, этот постоянный мерный стук капель, его неизменное присутствие. Вода, как и она сама, стремится ввысь к миру и покою, но вместо этого она вынуждена совершать извечный путь, двигаясь по кругу. Иногда она видит или слышит животных, которые появляются у входа в пещеру: чаще всего белок и птиц, реже лис и медведей. Однажды дикий кабан вошел внутрь и уставился на нее своими глазками. Волосы у него на носу шевелились. Она была рада и пыталась разглядеть, что это за создание, которое появилось, чтобы принести ей дар смерти, но кабан развернулся и ушел.

Шумы. Голоса звучали у нее внутри, они разгоняли тишину. Град камней, обрушившихся на голову апостола Стефана, болезненный изгиб его тела, когда он упал, крики Мириам из Бейт-Ании над умершим во второй раз Элазаром. Теперь рядом не было Иешуа, чтобы воскресить его. Крик ее дочери при рождении — резкий и громкий, а затем ее собственный крик, когда их разлучили в этой новой земле, где ее горе стало безмерным, когда она увидела, как увозят ее ребенка, хотя она и знала, что это делается для его спасения. Она слышала резкие и грубые голоса посланников Рима, которые преследовали их с самого приезда в Галил, слышала быстрый стук сердечка своей дочери, когда они скрывались в пещерах, в зернохранилищах, в подполах, — все для того, чтобы спрятаться от жаждущего крови человека, который получил приказ от самого императора выслать или убить всех христиан. Она слышала голос своей дочери, она мечтала о том, чтобы ее дочь была счастлива и спокойна. Она окликала ее из этого отдаленного уголка в горах, пела ее имя, как благословение. Она снова запела свою постоянную молитву о том, чтобы ее покой и счастье ничем не нарушались. Она слышала еще голоса людей, которых встречала в этой новой стране: восторг тех, кто внимал ее истории и ее призывы к миру и созданию Царства Божия без предубеждения, и презрение тех, кто ничего не принимал и ничем не восторгался. Она всегда слышала голос Иешуа — то ликующий, то гневный. Таким голосом он обращался к своим слушателям. То его голос был полон радости во время совместных трапез, то был усталым и мягким, полным горечи, когда он оставался с ней наедине.

Она забыла, сколько прошло времени. Ее тело истощилось, но зато она познала себя так же, как знала Иешуа. Тело было дано только для того, чтобы в нем мог пребывать дух, теперь она занималась лишь молитвами, думами о вечном. Есть, пить, очищаться, спать — все эти потребности были необходимы для поддержания тела в его стремлении к смерти. Она ела ягоды, жевала коренья и листья, пила воду из ручьев, которые стекали вниз по стенам грота в нескольких местах. Иногда она представляла себе, что снова оказалась в Палестине — в этой сухой жаркой стране, месте, где камни нагревались от солнца, а озера всегда появлялись внезапно среди засушливых земель. Она снова видела ослепительную красоту Храма, который теперь, как она понимала, был повержен. Она помнила, как качаются ветви пальм и смоковниц, на которых растут роскошные фрукты, золотистые холмы, усеянные белыми камнями в местах захоронений, густые леса по дороге к Ершалаиму. И Магдалу в Галиле с ее прихотливым переменчивым морем: его яркую синеву и огромные волны, переворачивающие корабли.

Но чаще всего она пребывала в своем гроте, который стал для нее домом, гроте с постоянной капелью и легким сумраком.

Его имя казалось ей целебным бальзамом, который лечит ее растрескавшиеся губы. Она представляла его, вознесшегося на небо, но без нее. Она чувствовала, что его великое сердце теперь принадлежит ей, оно бьется в ее груди вместе с ее сердцем. Она повторяла его имя и знала, что ее тело готово вот-вот предать ее и скатиться вниз, как камешек с горы. Повторяя его имя, она смотрела на кожу на груди. Прямо под этой кожей — ее сердце, где пребывает он, где бьется его пульс. Она постоянно повторяла его имя, чувствуя, что становится похожей на камень, постепенно разрушаемый дождями и ветрами. Она чувствовала, что ее сердце бьется все медленнее, так же, как билось его сердце, когда он был жив. Она повторяла его имя и понимала, что в ее сердце заключен целый мир. Такой же безбрежный, как небеса, и такой же маленький, как зернышко граната. Мир, которому ничего не нужно, кроме его имени, которое она повторяет в унисон с биением сердца: Иешуа, Иешуа, Иешуа.

Эпилог

Прошло восемь лет с момента смерти Беранже. Родители все еще жили в его доме. Я тоже переехала к ним. Я не захотела пользоваться всем тем, что он построил для меня и что подарил. Мадам была права. Это действительно было мерзко. Мы разрушили древнее захоронение, побеспокоив мертвых.

Папа уже давно не работал, некоторое количество денег присылал нам Клод, и мы питались тем, что я могла вырастить на огороде.

Мишель и Клод с семьями часто навещали нас, привозили подарки. Пичо женился сразу после войны, но на войне потерял руку. Жозеф с войны не вернулся. Время от времени я писала мадам в надежде, что она ответит, но мне возвращались все мои письма с пометкой, что такого адресата не существует.

Каждую ночь я ходила на могилу Беранже. Я вставала на колени и разговаривала с ним. И слышала его голос в ответ. Так ясно и явно, что мне не могло это казаться.

— Я люблю тебя, — говорила я, — я люблю тебя так сильно, что не знаю, какими словами это описать. Достаточно ли этого для прощения?