Даже моля о прощении Бога, я понимаю, что люблю его слишком мелко, слишком эгоистично. Что я знаю о Боге? Мое понимание было столь девственным, как неспелые ягоды, невыдержанное вино. Столько времени я провела, читая, спрашивая, обдумывая, выясняя, чтобы понять хоть что-нибудь о Боге, о бессмертии души. Несмотря на свою духовную слепоту и жестокосердие, я просила его ежедневно. Я просила его простить и дать мне успокоение. Я раскаялась. Я вернула Беранже все его подарки, сделанные им много лет назад: платья от парижских портных, нити розового жемчуга, золотые браслеты, усыпанные бриллиантами, дорогие кружевные перчатки, застегивающиеся на локте. Я сожгла все бумаги, что он оставил мне, позволяющие распоряжаться счетами в банках разных городов от Парижа до Будапешта; я не провела ни одной ночи на вилле Бетиния, вилле, которую он построил для меня. Долгие годы после его смерти я не была на мессе: с тех пор, как я была там впервые. Но я соблюдала все обеты и посты, и не только из привычки — они давали мне душевный покой. Я произносила свои молитвы ежедневно и часто просила о своей мелкой душонке. Каждое утро я вставала на колени перед домашним алтарем и скромно выражала свою преданность. Я просила Божьего прощения.

Бог! Этот всемогущий Бог! Бог Беранже и, конечно же, мой тоже, хотя, наверное, я слишком злоупотребила его вниманием. Бог требует слишком многого от нас. Мы должны отвергать наше существо, становиться только шепотом, дыханием самих себя. Мы должны наполнить свое сердце лишь скромностью, покорностью, смирением, целомудрием, терпением, прилежностью, щедростью и любовью. Но это слишком много для простого человека. Мы должны, как сказал пророк, быть справедливыми, любить доброту и покорность. Но стоит сделать только одну ошибку, одну оплошность на пути — и уже ничто не удержит вас от падения.

Глава I

В те времена мы жили в Эсперазе, маленьком городке на берегу реки Од. У нас была уютная квартирка над шляпной мастерской моего отца, наполненной всевозможным мехом, кожей, войлоком, шерстью и разнообразными шляпными формами. Хотя мы не были богаты, но отец хорошо зарабатывал и был доволен своим ремеслом. У него работало пятеро мужчин, и он относился к ним как к членам семьи. Они обедали с нами и спали в нашем доме на том этаже, где находилась мастерская. Отец хорошо с ними обращался, а временами даже пел, когда они работали. Он частенько говорил, что если бы мог прожить жизнь еще раз, то непременно стал певцом в каком-нибудь кабаре. Чаще всего он напевал: «Дайте мне сцену, дайте мне Париж!» Мама всякий раз закатывала глаза, когда он начинал петь низким баритоном известную песенку. А когда он пел, у него смешно подергивались усы.

Наша квартирка была скромная, но удобная. Одна спальня, кухня и столовая. Когда погода была ненастная и река выходила из берегов, Клод, я и наша молочная сестра Мишель болтались по дому. Мы приходили в мастерскую и слушали разные истории, которые рассказывали рабочие, глядя, как они ловко делают шляпы. Так я узнала о женщине, жившей с медведями в горах и о дочери ветра, спасенной от колдовских чар. Чуть повзрослев, я узнала, что мой отец посещает католическую церковь и его жизненные принципы весьма строги. Он не был разговорчив, но любил поспорить и частенько затевал спор с рабочими, убежденными роялистами, произнося свои речи республиканца. И многие из рабочих, услышав его высказывания, разгневанно выскакивали из мастерской. Но обычно уже на следующий день, успокоившись, они возвращались.

Я должна пояснить, что Мишель была моим настоящим другом и сестрой с десяти лет. Она появилась в нашем доме после смерти моего новорожденного брата Кристофа. Это произошло спустя несколько месяцев после нашего паломничества. Его смерть очень повлияла на мою мать. Она могла часами сидеть отрешенно, с бессмысленным взглядом, не обращая внимания ни на меня, ни на моего брата. Она даже перестала нас бранить, когда мы громко кричали или бегали. Отец испугался. Чтобы как-то ее отвлечь, он стал приносить всякие сладости, кексы, пироги, которые присылала сестра одного из его рабочих по имени Ливре. Мы с Клодом были довольны, а мама писала ей благодарные письма. Я полагаю, что месье Ливре попросил сестру делать это.

А случилось вот что: у Ливре был кузен, месье Барон, у которого только что умерла от туберкулеза жена. Месье Барон был так убит горем, что отказался покинуть свою кузницу и дни и ночи напролет проводил там, постоянно куя что-нибудь. Его лицо почернело от сажи. Он перестал заниматься дочерью, просто не обращал на нее никакого внимания. А ведь ей так нужна была его забота, ей надо было что-то есть, ходить в школу, общаться со сверстниками, а не сидеть одной, голодной, в пустой комнате. Как-то вечером за ужином папа рассказал нам об этой девочке, и я страшно рассердилась на него за то, что он это сделал в присутствии матери. От этого ее состояние только ухудшилось. Но на следующий день, когда я увидела Мишель, шедшую с потертым чемоданом и связкой сухой лаванды, я вдруг поняла, чего хотел добиться мой отец тем своим рассказом.

Отец подумал, что появление в семье еще одного ребенка, бедной Мишель, забота о ней смогут как-то отвлечь мою мать от ее печальных мыслей. Возможно, что ситуация сложилась подобным образом благодаря только месье Ливре, умелому дельцу. Совершив эту сделку, он попытался помочь сразу двум несчастным. Как было на самом деле, не знаю, только отец решил принять Мишель в нашу семью, даже не посоветовавшись с матерью. Она была так рассержена — плакала и кричала, что не хочет ничего делать для чужих детей, особенно для уже почти взрослой девочки. Все, чего она хотела, — это ребенка. Ее ребенка. Она хотела вернуть Кристофа. Мать недоумевала, почему отец не понимает разницы между умершим сыном и приемной дочерью. Но слово моего отца было словом моего отца, и данное обещание месье Ливре не могло быть нарушено. Вопрос был решен. Увидев ее, я сразу же прониклась к ней жалостью, моя же мать лишь взглянула на нее. У Мишель были черные как смоль волосы, заплетенные в косу, и маленькие глаза с добрым взглядом. Должно быть, она понимала, как горевала моя мать по Кристофу, и старалась ничем ей не досаждать и даже не обращалась к ней ни с какими просьбами. Вела себя удивительно тактично. Однако мама наблюдала за Мишель и вскоре поняла, как быстро мы все приняли ее. Прошло не так много времени, а она стала полноценным членом нашей семьи. Нас охватывал ужас от мысли, что настанет ужасный день, когда ее отец сообщит, что хочет вернуть Мишель назад. Но судьба распорядилась по-своему — спустя несколько месяцев месье Барон умер, и Мишель осталась у нас.

В 1884 году, когда Мишель и мне исполнилось по шестнадцать, мой отец нанял на работу бродягу. Он пришел голодный и босой из крошечной горной деревеньки, расположенной близ испанской границы. Говорил он с сильным испанским акцентом, но мой отец все равно нанял его. Бродяге очень нужна была работа, а отцу нужен был еще работник. Мама накормила его и в первую ночь позволила спать перед камином. Уже на следующее утро отец начал учить его валять войлок из шерсти. Я не знаю, какое у него было настоящее имя, сам же он называл себя Бандитом. Жил он вместе с остальными рабочими на этаже, где была мастерская.

Однажды вечером у отца был особенно жаркий и затянувшийся спор с одним из рабочих о лживости и лицемерии Церкви. Поэтому легли поздно и уснули сразу. Видимо, спали крепко, так как не почувствовали, что наша спальня наполнилась дымом. Закашлявшись, я проснулась первой и босиком побежала к окну, обжигая ноги об пол. Отец вбежал в комнату, разбудил всех, затем выпрыгнул в окно, приказав нам последовать его примеру. Он стоял внизу и ловил нас по очереди, Клода, Мишель и меня. Затем в окне появилась мать. Она рыдала, а в руках держала какое-то белье.

— Изабель, прыгай! — кричал отец.