Слуга направился к женщине, но Иешуа сел и усадил ее возле себя. Слуга остановился возле него в замешательстве.

— Когда я прибыл сюда сегодня вечером, Шимон, ты не омыл мои ноги, не поцеловал меня в щеку и не смазал мое тело маслом, как принято делать по отношению к каждому гостю. Эта женщина, которая не знает меня и у которой нет по отношению ко мне, как к гостю, никаких обязанностей, вымыла мои ноги своими слезами и осушила их своими волосами. Она нанесла на них мазь и целовала их так, как будто бы это были лица ее любимых детей.

Женщина расплакалась и спрятала лицо на груди у Иешуа.

— Она — блудница, Иешуа, — сказал один из мужчин. — Это ее работа, она знает, как доставить мужчине удовольствие.

— Мне все равно, кто она, — продолжал Иешуа, а женщина продолжала всхлипывать, прижавшись к нему. — Она полна любви, а ее грехи, множество грехов, прощаются ей.

— Кто ты такой, чтобы прощать грехи? — злобно набросился на него Шимон. — Уведите ее отсюда, как я велел, — обратился он к слуге, который вновь приблизился к женщине и грубо оторвал ее от Иешуа.

— Вера твоя велика, — сказал ей Иешуа, — она поддержит тебя.

Слуга повел женщину к двери, где стояла Мириам, она посторонилась, чтобы пропустить их. Мириам заметила крючковатый нос и запавший беззубый рот у этой женщины. Иешуа вместе с другими мужчинами наблюдал за тем, как она уходит, потом их взгляды обратились к Мириам. Она знала, что ей надо спрятаться, неправильно, если женщина прерывает мужское собрание, но ее лицо и грудь пылали от гнева и унижения.

— Кто она такая, Иешуа? — спросила она.

— Женщины сегодня слишком бесстыдны, — произнес Шимон.

Иешуа встретился взглядом с Мириам, но ничего ей не ответил, а выражение его лица тоже ей ничего не сказало. Затем он повернулся к столу.

— Если ты думаешь, что я пригласил тебя в мой дом, чтобы унизить, то ты ошибаешься, — последнее, что она услышала из уст Шимона, но не задержалась, чтобы услышать остальное. Слуга, который вывел женщину за порог, вернулся. Мириам вышла через ту же дверь.

Ночь была прохладной, в небе сияла полная луна, ярко освещая дорогу. Слуга швырнул босоногую женщину прямо на землю. Она лежала здесь и плакала, ее лицо было выпачкано пылью. Мириам стояла возле теплой стены дома. Женщина подняла голову и смотрела на Мириам, краска на ее веках была размазана.

— Ты — его жена, — сказала она.

— Нет, — ответила Мириам. — Его жена умерла. У него нет жены.

Женщина встала на ноги и стряхнула пыль с одежды и волос.

— Так ты одна из тех женщин, которые сопровождают его повсюду?

Мириам смотрела в сторону. Она не знала, что кто-то может думать о ней, как об «одной из этих женщин».

— Я хочу пойти с вами. Я думаю, что смогу. Но у меня есть дети. Тебе повезло, — сказала женщина и пошла прочь.

— Почему ты так вела себя там? — спросила Мириам достаточно громко, чтобы женщина обернулась. — Почему ты это сделала?

— Не ревнуй! — сказала та. Она покачала головой. — Ты рядом с ним все время. У меня была только одна-единственная возможность, и я ею воспользовалась.

— Значит, ты не знала его прежде?

— Нет, не беспокойся. Он никогда не навещал меня.

— Ты не боялась, что тебя вышвырнут вон?

Женщина рассмеялась.

— Я не боюсь Шимона. Мы с ним знакомы. — Она подняла руку. — Да пребудет с тобой Бог.

Она направилась вниз по дороге к центру города, в свете луны ее плечи сияли, как мрамор.

Мириам следила взглядом, как уходит эта женщина, потом направилась в противоположную сторону, вниз по склону, в поисках воды. Ей хотелось помыть ноги, зарывшись пальцами в мягкий ил. Она скучала по своей семье. Она скучала по запаху розмарина, исходившего от чистого постельного белья — его всегда развешивали после полоскания в озере для сушки на солнце возле розмарина. Она скучала по голосу своего отца, по его постоянному заботливому отношению к ней. Она скучала по переливчатому смеху своих сестер. И по своей матери! Как ей недоставало мамы, ее тихой сосредоточенности, ее терпения, даже ее гнева, потому что причину его Мириам хорошо понимала. Она не понимала Иешуа, не понимала его гнева или его любви к ней.

Она не понимала и своих желаний. Они еще не полностью покинули ее. Это больше не походило на кожный зуд, а больше напоминало волну тепла, как будто бы ее согревали лучи солнца. Когда он пришел к ней ночью и положил голову ей на плечо, бормоча что-то непонятное, она перебирала пальцами его тонкие волосы и гладила его по голове, чувствуя, как сама становится мягче. Он говорил что-то:

— Жизнь человека — это мучение, Мириам! Это — длинный путь, долгая агония, мучения и страдания!

Время от времени она плакала вместе с ним, но если он оплакивал человечество, то она только себя, потому что чувствовала себя очень одиноко. Ей было стыдно за это.

Глава VII

Я была в ярости, злилась на Беранже за его такое заявление. Я думала, что мы настоящие равноправные партнеры в этом деле. Ведь это я нашла и принесла ему записку с флаконом, мы вместе написали тому австрийцу. А теперь он даже не дал мне как следует осмотреть камень и спрятал книгу, которую мы вместе нашли. Я почувствовала, что он не только не допускает меня к секрету, но и вообще старается избегать меня, и затаила на него обиду, перестав с ним разговаривать. Но надеялась, что он, конечно же, придет ко мне с извинениями, замученный угрызениями совести. Однако ничего такого не произошло. Все свое время он проводил в церкви, планируя новый рельеф подаренного алтаря. Когда я приходила туда подмести или протереть пыль, он даже не смотрел на меня. Если я обращалась к нему, он отвечал намеренно вежливо и односложно.

Он не был художником, но к реставрации лика Марии Магдалины приступил сам. И надо отдать ему должное — расписывать у него получалось хорошо, и за этим занятием он проводил долгие часы. Казалось, он не мог оторваться от интереснейшей работы.

Как-то я подошла к нему и спросила, что он сделал с найденной нами книгой, он ответил уклончиво, что она должна полежать у него неопределенное время. Так шли дни.

Однажды, поздно вечером, я зашла в церковь и увидела его в коленопреклоненной позе, как и всегда в свободное время занимающегося реставрацией. Сделав очередной мазок, он слегка отстранялся, долго смотрел на Марию, потом снова принимался за работу. Он дотрагивался до нее кистью так, словно боялся причинить ей боль или, наоборот, боялся, что она вдруг оживет и рассмеется как от щекотки, глаза его при этом светились добротой и еще чем-то, чего мне не дано было понять. И тут меня осенило.

— Ты ведь влюблен в нее, Беранже, не так ли?

Он вздрогнул от неожиданности или от испуга и резко обернулся.

— Мари? Я не знал, что ты здесь.

— Ведь именно поэтому ты расписываешь ее, да? По этой причине ты засиживаешься часами возле нее с кисточкой в руках? Но это же… аморально! — Я сама испугалась слова, которое у меня вырвалось, но было уже поздно, оно вырвалось, и я знала, что оно не совсем подходило к ситуации, я хотела бы подобрать другое, но моя импульсивность помешала мне. Я сказала то, что сказала.

Он фыркнул:

— Нет ничего аморального в любви к святому. Как раз наоборот. Выражая любовь к святому, ты выражаешь любовь к Господу.

— Но почему тогда именно она? Почему не Святая Дева Мария, почему не Иисус, не сам Господь, наконец? В чем тут секрет?

Он посмотрел на свою работу:

— Из-за ее стараний. Ее слезы разжалобили Господа. Именно через ее страдания люди научились многое прощать. Если бы не она, никто из нас не был бы рожден.

— А разве люди не рождались и до того, как все это произошло с ней? — давила я на него.

— Ты рассуждаешь, как баптистка, Мари. Баптизм нас не хранит.

Я замолчала. Продолжать эту тему мне было нечем, но и молчать не хотелось. И я снова начала приставать к нему с расспросами: