– Возможно, некоторые не столь ревностны в отношении дела церкви, но горячи как огонь в стремлении добавить Московию к польской короне, – ответил я с улыбкой, – и если есть таковые…

– Если есть таковые, – сказал его преосвященство, который, казалось, тоже вот-вот улыбнется, но все же сохранил серьезность, – дело другое. Нет ничего плохого в том, чтобы позволить этим людям верить, что вопрос будет поставлен так, как они того желают. Вы скажете им, что слава святой церкви – это флаг, под которым мы вступим в битву, а московская корона, несомненно, станет наградой победителям.

Поэтому, когда Дмитрий резко приказал мне унять языки, болтавшие о присоединении России в пользу Сигизмунда или любого другого монарха на земле, я ответил, что его преосвященство думает иначе и советует позволить всем людям думать так, как им нравится.

Это привело царевича в ярость.

– Я научу его преосвященство и вас, мой друг, и всех прочих, – сердито кричал он, – что русский царь может быть господином Польши, но не бывать Сигизмунду государем московским! Я есть государь московский, и никто другой! Или папа не доволен тем, что я принесу Россию к его ногам, если Россия на то согласится?

Я дал Дмитрию мягкий ответ, уступая полностью его аргументам. Но с теми вельможами, кто лелеял политические цели в отношении России больше, чем религиозные, я говорил так, как советовал его преосвященство, позволяя им думать, что наша цель наполовину политическая, однако в настоящий момент мы хотим, чтобы все думали, что мы сражаемся ради святой церкви.

– Ах, вы иезуиты! – смеялись эти люди, – вы хотите скрыть меч в правой руке, пока левой наносите смертельные удары кинжалом. Что ж, дайте нам Россию, дайте так, как вам нравится – цель оправдывает средства, не это ли ваш боевой клич?

В самом деле, этот «боевой клич» со всех сторон лился мне в уши, так что я возненавидел его звучание.

Я получил указания от своего господина в Кракове сопроводить царевича Дмитрия во дворец князя Мнишека, жаждущего увидеть юношу, о котором ходили столь удивительные рассказы, уже достигшие его ушей. Мнишек был одним из наиболее влиятельных наших вельмож, и, как написал, его преосвященство, с ним нужно было считаться.

Поскольку моя прекрасная Марина была дочерью Мнишека, и пребывание рядом с ней было озарено для меня солнечным светом, я ни в коей мене не противился этому указанию, в отличие от Дмитрия. Дмитрий оказался не так легок на подъем, как предполагал нунций. Как только популярность его возросла, он сделался более капризным.

– Я поеду теперь, – ответил он. – Ваша работа, Земский, выполнена и, я признаю, выполнена неплохо. Но я не ребенок, и взяв нынче дела в свои руки, я отныне буду сам себе хозяин. Дни погонщика с пляшущим медведем позади.

Его преосвященство в том же письме написал мне следующее:

– На службе у Мнишека есть старый польский солдат, который был некогда в плену в России. Этот человек не раз видел Дмитрия в Угличе и утверждает, что без труда узнает царевича, по меньшей мере, по двум приметам. Он говорит, что у ребенка на шее ниже уха была бородавка, а правая рука, как казалось, и как говорили люди, была чуть длиннее левой. Свидетельства этого человека, возможно бесполезны, но они, тем не менее, могут быть весьма ценны для царевича. Хорошо бы заранее предупредить его об этих приметах из его детства, чтобы этот простой солдат смог полностью подтвердить его личность.

Эта часть письма кардинала, который, как я позднее узнал, получил эту информацию от епископа Сандомирского, как и мы, члена Общества, мне не понравилась, и посему я не торопился передавать послание Дмитрию.

Если утверждение обладало значимостью, должен ли был я усмотреть в нем скрытый смысл? Наверняка должен был, поскольку, если бы я не обнаружил этих примет у царевича, его нужно было предупредить, чтобы старый солдат не разочаровался, стараясь узнать ребенка Дмитрия во взрослом мужчине.

– Ба! – сказал Дмитрий, покраснев, когда я все же прочел ему письмо его преосвященства. – Полагаю, я перерос эти два детских уродства. Неужто этот старый осел заставит усомниться в моей личности, если не обнаружит этих изъянов после стольких лет?

– Будет весьма жаль, если так, – ответил я, так как был сердит на Дмитрия в тот момент за его властный тон в течение всего нашего разговора. – Вера в ваше происхождение, столь скоро взращённая, столь же скоро может быть разрушена противоположными свидетельствами.

– Вы сегодня говорите какую-то чушь, Земский, – сердито ответил царевич, – он не посмеет заронить сомнения, или это ловушка, приготовленная для меня Мнишеком? – добавил он мгновение спустя. – Под каким ухом, по словам этого человека, была бородавка?

– Об этом ничего не говорилось, – проворчал я, – вашему высочеству не составит труда вспомнить.

– Конечно же нет, мое высочество прекрасно знает – будьте уверены, лучше, чем этот старик, который, наверняка все позабыл. Не является ли доказательством того, что этому человеку можно верить лишь наполовину, то, что ребенком я был вдвойне обезображен и имел две бородавки, по одной под каждым ухом?

– Ваше высочество чудесным образом избавились от всех следов этого уродства, – сказал я, – я не нахожу никаких признаков в указанных местах.

– Под левым ухом она незаметна, – ответил он, бросив быстрый взгляд на меня, – но здесь, под правым, все не так чудесно, посмотрите ближе, там все еще виден след от бородавки, которую неудачно пытались свести пиявками в Кракове.

С этими словами Дмитрий поднес руку к правому уху и прижал его – в самом деле, на шее прямо под ухом был виден красный след. Отметина была такова, что легко могла быть оставлена сильно вдавленным в кожу ногтем, но я ничего больше не сказал, хотя этот инцидент встревожил и удивил меня. Мне не успокоили и то, что через день-другой Дмитрий появился с нашлепкой на том самом месте. Заметив, что это привлекло мое внимание, он надменно сказал, что любопытным образом, прыщ или бородавка, о которой мы говорили недавно, и которая, как он полагал, давно была вылечена, на днях снова воспалилась после стольких лет.

Не знаю, почему все это так встревожило мой разум, поскольку, в конце концов, было вполне логично, что его высочество не желал в этот критический момент своей жизни, чтобы возникли хоть какие-то сомнения в его происхождении. Если старый поляк не признает в юноше Дмитрия, которого он видел более десятка лет назад, это, возможно, не окажется фатальным для его дела, но будет, по меньшей мере, неудачей, и может поколебать веру не столь рьяных его сторонников. Посему нет ничего удивительного в том, что он беспокоился. Я сказал себе, что эта бородавка, все следы которой, к несчастью, доктора устранили, должна по возможности принести некоторые свидетельства его прежнего существования.

Тем не менее, я был встревожен и предпочел бы, чтобы этого инцидента не было.

Примерно в это время в замок Константина Вишневецкого прибыл гонец с посланием от такого высокопоставленного лица, как московский царь или цесарь, Борис Годунов.

Оказалось, что слухи о том, что некто объявил себя Дмитрием, сыном царя Ивана, уже достигли ушей этого царя Бориса Годунова, узурпатора и, возможно, убийцы, каковым мы теперь считали его в Польше. Слухи эти отозвались в царских ушах наводящим ужас звоном.

Тем не менее, в своем послании он не выказывал ни страха, ни беспокойства, но лишь возмущение, какое только может испытать любой монарх при известии о том, что появился другой претендент на трон.

– Пришлите ко мне этого самозванца, – писал он, – и он получит по заслугам. Это маловажный для меня вопрос, однако же, я готов заплатить, ежели его живым доставят в Москву. Впрочем, мне нет дела, пришлете вы его сюда или оставите у себя, если вам нравится давать убежище этому жалкому обманщику и самозванцу.

После совещания с его высочеством гонца отослали назад, причем граф Вишневецкий, которому было адресовано послание, не написал ни строчки в ответ. Царевич, между тем, велел гонцу передать своему государю послание на словах. Звучало он так: «Скажи царю, каковым он себя возомнил, что тот, кого он осмеливается называть самозванцем, скоро придет в Москву – слишком скоро для спокойствия и благоприятного положения боярина Бориса Годунова».