– Да, это так, – быстро ответил Дмитрий.

– Так кто же вы?

– Тот, слухи о котором, уже добрались до вас, граф Вишневецкий. Тот, кто восстал из могилы. Дмитрий, сын царя Ивана.

Граф Адам был удивлен, заинтригован, но не убежден.

– Я слышал слухи, – сказал он, – в самом деле. Но как я узнаю без доказательств, что вы тот самый человек, о котором ходят странные рассказы?

– Если моего слова вам недостаточно, – отвечал юноша, – спросите Земского, он может подтвердить мою личность. Если его свидетельства также недостаточно, я могу попросить доказательство у того, чьи слова не сможет опровергнуть даже граф Вишневецкий, – у его преосвященства нунция при королевском дворе.

– Тогда ваш рассказ несложно будет подтвердить, – заключил граф. – Нужно лишь послать за молодым Земским, которого я знаю и которому могу доверять.

Так история появления Дмитрия в Брагине была рассказана мне в доме одного пана в Сандомирском воеводстве, и я поспешил подчиниться уговорам Вишневецкого, просившего меня приехать и подтвердить личность московского царевича.

Тем, кто читает об этом деле, может показаться чудом, что появление царевича Дмитрия перед публикой не было почетным и запоминающимся, что он скорее вполз в мир великих под видом жалкого и смиренного слуги. Что ж, если он пошел таким путем, значит таков был его выбор. Но моему отцу, знавшему как никто другой польский темперамент, казалось, что наш народ будет более расположен слушать историю, щедро приправленную романтикой, нежели скучный и банальный рассказ о посещении московским царевичем дома польского вельможи. Поэтому он составил план, по которому Дмитрию предстояло самостоятельно выбрать лишь то, как именно обставить свое появление. История будет пересказываться среди тех, кто уже слышал слухи о его возрождении из могилы, и несомненно будет набирать обороты при каждом пересказе.

Польский вельможа, в доме которого я гостил в тот момент, когда получил послание от графа Вишневецкого, и которому я днем или двумя ранее я рассказал о бродивших в Кракове слухах, воспринятых им со свойственным ему безразличием, теперь вдруг заинтересовался и воодушевился новостями.

– Если правда то, что юноша явился во плоти, – сказал он, – и все намерения и обстоятельства указывают на то, что он поляк, я не удивлюсь если король поддержит его дело. Польский король на московском престоле – поляк и добрый католик во главе московской церкви – только подумайте об этом, любезнейший!

– Я думал об этом, серьезно думал, – отвечал я, – и поэтому я выбрал на днях дом вашей светлости. Теперь я могу уведомить его величество и, осмелюсь сказать, его преосвященство, что этот преданный пан и тот, – тут я назову имя вашей светлости и другие имена с репутацией и весом – готовы поддержать его величество, если он решит действовать в пользу царевича.

– Посмотрим, посмотрим, – ответил пан. – Многое будет зависеть от личности этого юноши. Вдруг он и впрямь царевич и – святые угодники! – закончил он со смехом, – при этом слуга старого Адама Вишневецкого7, и граф побил его, а? Вот ведь сказочная история, любезнейший, – самая чудесная и необычайная из всех, что я слышал!

Будьте уверены, я представлял историю признания царевича так драматично, как только мог. Эта история будет передаваться впоследствии от поколения к поколению: жалкое положение царевича, его неловкость в качестве брадобрея, нанесенные графом побои, его царственная гордость и благородный гнев при таком унижении, его откровения и отказ графа верить его поразительному рассказу, мое свидетельство в пользу его высочества, я на коленях умоляю его простить графа за нанесенную по неведению обиду, раскаяние графа и его безоговорочное признание его высочества – потомки получат прекрасную историю для своих детей и детей их детей!

Все случилось так, как и должно было. Граф Вишневецкий был в самом деле полон ужаса и раскаяния за посягательства на царственную особу, чего только мог желать любой человек, царевич или простолюдин.

Дмитрий был переодет в самую изысканную одежду, какая только нашлась в доме, и являл собой поистине приятное зрелище в роскошном наряде, он выглядел принцем до мозга костей и в целом был самым очаровательным юношей, которого только может увидеть человеческий глаз в летний день.

И граф Вишневецкий, и все его домочадцы не могли удержаться от громкого выражения восхищения этим великолепным юношей, который принимал их почтение, как и мое, словно привык к этому за всю жизнь и воспринимает похвалы и лесть как должное.

Что до меня, то я был рад сверх меры как внешнему виду царевича в изысканном платье, так и тому, что он заполучил на свою сторону всех этих славных людей. Я был в предвкушении воодушевления всей Польши, когда этого блистательного молодого царевича увидит и будет им восхищаться народ страны.

Когда эти шаги были поспешно предприняты, первым делом, по просьбе графа Вишневецкого, Дмитрий был приглашен в дом его брата, графа Константина Вишневецкого, где его посетили многие польские паны, желавшие из беспокойства или любопытства поскорее увидеть необычного человека и решить, стоит ли рисковать жизнью и деньгами, служа ему ради возможной выгоды для отечества.

Что касается дам, как замужних, так и девиц, большинство их них быстро влюбились в блистательного юношу с такой романтичной историей. Дмитрий же держался сдержанно и с достоинством, демонстрируя рыцарское уважение ко всем, но, насколько можно было заметить, не выделяя никого особо.

Я был готов долгие месяцы готовить почву для прибытия царевича – но нет! Едва он сам вышел на сцену, все сердца открылись навстречу ему, и я обнаружил, что моя работа завершена.

Он был не только принят всеми поляками, но, казалось, каждый при знакомстве с царевичем проникался ощущением величия его миссии на земле, которую видели не только в объединении русского народа под сенью нашей святой церкви, но также в постепенном поглощении в политическом смысле московского царства польской короной.

Однако, едва я заговорил с Дмитрием об этом последнем пожелании, тот вышел из себя, покраснел от гнева и приказал мне унять глупые языки, что болтают о таких вещах.

– Церковь – дело иное, тут мы трудимся во славу Господа и Его церкви на земле, но почему я, царь Всея Руси, должен прийти сам и привести мой народ под иго польского короля? Сигизмунд – не Господь Бог. Я готов во всем служить Господу, но не Сигизмунду.

В тот момент его величество король еще не знал о молодом царевиче. Возможно, он лишь слышал краем уха о его появлении, и план его преосвященства и моего родителя, являвшихся, без сомнения, основными двигателями этого дела, состоял в том, чтобы держать его величество в неведении до тех пор, пока они не смогут ему сказать: «Польские паны готовы поддержать деньгами и людьми дело молодого русского царя, находящегося теперь среди нас. Дайте этому делу ваше одобрение, и завтра молодой государь будет сидеть на троне своих предков в Москве. Это будет яркий самоцвет в польской короне, он воссияет ярче всех других драгоценностей, когда-либо украшавших диадему земного монарха».

Поскольку наш король Сигизмунд слыл осторожным, а по мнению некоторых, и пугливым монархом, столь значимое предприятие должно было хорошо подготовлено и завершено до того, как его следовало аккуратно представлять на одобрение его величества.

Никто на всей земле не понимал ход мыслей его величества короля так, как его преосвященство кардинал нунций.

Я обратился к нему и своему отцу за указаниями, ибо это дело было политической и духовной приманкой, которую предстояло предложить польским вельможам, и его преосвященство ответил:

– Не путайте одно с другим, друг мой. Из этих двух сущностей – церкви и политики – одна гораздо важнее другой, а именно: первая. Люди должны понимать, что мы сражаемся за церковь Христову на земле, это святая миссия, доверенная нам через молодого царевича. Это самое главное.