– Святая церковь для меня всегда на первом месте, как и для моего отца, ваше высочество. Насколько я понимаю, церковь получит существенные преимущества от вашего восстановления на престоле ваших предков?

– Она может получить. И получит, если это будет зависеть от моей доброй воли. Но могу ли я заранее отвечать за целый народ? Будьте уверены, что, когда я прочно займу трон Рюриковичей, духовное благополучие моего народа станет моей первейшей заботой. Достаточно ли вам этого обещания?

– Ваше высочество, – смиренно ответил я, чувствуя, как мое сердце наполняется благодарностью и предвкушением грандиозной работы, которая мне предстояла, – одно лишь это обещание делает меня вашим вечным слугой.

– Хмм, – ответил он, должно же быть и что-то личное в вашей привязанности. Церковь – это хорошо, это прекрасно, кому как не мне знать, что ее преданные дети, в особенности, добрые друзья Общества Иисуса готовы пройти сквозь огонь и воду ради служения ей. А если я потерплю поражение и не достигну своей высокой цели? Вы встанете против меня?

– Давайте не думать о проблемах заранее, ваше высочество, – ответил я. – Вы не потерпите поражение; вы не из тех, кто не достигает целей, вы…

– Довольно, – рассмеялся он. – Остановимся на этом. Я удовлетворен, ибо ваши слова свидетельствуют о вашей вере в меня, а это все, о чем я прошу в настоящий момент. Быть может, личная преданность придет позже. Я уверен, мы станем добрыми друзьями. А теперь – за дело! Давайте обсудим, где и как вы намерены начать свою кампанию?

Примерно час мы были заняты составленным мною списком польских панов, и в ходе обсуждения я был чрезвычайно потрясен манерами царевича. Он быстро оставил свой капризный тон и склонность к экзальтации, и зазвучал еще убедительнее, говоря со мной искренне и серьезно. Мы общались теперь как равные, царевич демонстрировал острый ум и деловую хватку, и мне было приятно думать, что мне придется служить мудрому и находчивому господину.

Мы вместе прошлись по списку польских вельмож, оценивая возможную помощь от них, исходя из их благосостояния, преданности церкви, любви к приключениям, ненависти к русским. Хорошо зная своих соотечественников, я был способен оказать царевичу неплохую услугу, которой он, судя по всему, остался доволен.

– Да вы истинное сокровище для моего предприятия, Земский! – весело заявил он, когда мы закончили. – Признаюсь, когда ваш отец и его преосвященство вас так хвалили, я был склонен опасаться, что их доброе отношение в вам заставляет их преувеличивать ваши заслуги. Так когда же я сам попаду в эти списки, как и где?

Польщенный похвалой царевича, я не стал медлить с предложением. Мой разум уже бродил далеко впереди и, внося в расписание возможных друзей и сторонников, я придумал схему действий с самим царевичем.

– Дайте мне неделю-другую, ваше высочество, – сказал я. – Все будет готово к тому, чтобы вы сами вошли в списки. У меня есть уже план, если только вы согласитесь на короткое время сыграть роль, едва ли соответствующую вашему высокому положению.

– Бросьте, я играл такую роль всю свою жизнь или, по крайней мере, последние четырнадцать лет, – рассмеялся он. – Невзгоды сделали меня толстокожим, друг мой, но они не лишили меня воли и не сделали из меня труса. Говорите же, кем мне придется притвориться? Свинопасом? Нищим? Ну же, рассказывайте, что у вас за план, друг мой, я не боюсь и не стыжусь играть какую-то роль, если вижу в этом необходимость.

– По мне лучше всего было бы, если бы его преосвященство представил ваше высочество как есть, – начал я, – но, поскольку, это, очевидно, не входит в его намерения…

– Забудьте об этом, – перебил он меня. – Его преосвященство считает, и я с ним полностью согласен, что, если он так поступит, мои русские люди испугаются, заметив суету вокруг меня, увидят в этом заговор Рима с целью через меня убрать Восточную церковь, которой они крайне привержены. Поэтому Рим держится в стороне, точнее держится незаметно в тени, чтобы выступить вперед, когда настанет подходящее время.

Я услышал в этих словах осторожность, основанную на подлинной мудрости, и приступил к изложению своего плана о личном участии царевича. Этот план был сердечно встречен и одобрен его высочеством, так что моя первая встреча с этим удивительными молодым человеком завершилась весьма удачно.

Мой отец с волнением ожидал окончания встречи. Я вернулся к нему сияющий и полный оптимизма.

– Теперь вы убедились, сын мой, – произнес он. – Можете не отвечать, я вижу по вашим глазам.

– Он принц из принцев! – ответил я с воодушевлением. – Можно лишь смиренно мечтать, чтобы Провидение избрало такого принца для продвижения столь великого и чистого дела на благо Его церкви на земле!

– Отлично сказано, сын мой, – сердечно признал мой отец. – Будьте уверены, что Провидение в самом деле избрало инструмент, с помощью которого это великое дело будет доведено до конца. Кто, как не сам Господь вырвал это дитя из когтей убийц, направил его в безопасное место, вскармливал и лелеял его долгие годы на чужбине? Для какой цели, как не для этой он возвратится однажды к своему народу, отклонившемуся от учения единственной истинной церкви или не познавшему доселе спасительное знание, которое приведет его, в конце концов, в лоно Христово?

– Это великая цель, ради которой мы будем трудиться, отец, и молиться о ее достижении, – ответил я.

Покинув Краков, я, разумеется, первым делом отправился к моему другу Мнишеку, и на то у меня было более двух причин. Во-первых, моему дражайшему другу надлежало узнать о великом деле, полностью занимавшем мои мысли. Почти не вызывало сомнений то, что он всеми силами будет нам помогать во всем, что касается славы и выгоды церкви. Во-вторых, я оставил в его доме Отрепьева, русского монаха-расстригу, нужно было найти этого парня и отправить его на новое задание как можно скорее. Наконец, там была Марина, которую я мечтал поскорее снова увидеть.

– Я думала, вы никогда не приедете, – сказала она мне. – Быть может, если бы вы знали, какой пылкий влюбленный этот Отрепьев, вы бы приехали раньше.

– Неужто он многое себе позволял? – спросил я, густо краснея; увидев это, Марина рассмеялась, и я тоже.

– Он не тот соперник, которого мужчине стоит всерьез опасаться, – сказала она. – Вы ревнуете меня к русскому, Казимир? К приверженцу ложной веры Восточной церкви? К священнослужителю, лишенному священных привилегий? Фи!

– Ни к кому я не ревную, – ответил я, обнимая ее, – до тех пор, пока я могу держать вас в своих объятиях, и знать, что вы моя. Ведь не настанет же вовеки день, когда я не смогу так назвать вас?

– Ах, какие же были сладкие моменты – дни в начале лета, когда солнце светило вовсю, когда вся природа улыбалась нам и птички распевали свои самые веселые песни, пока первая гроза не освежила их горлышки, не заглушила их нежное пение, не набросила пелену на драгоценные часы солнечного сияния. Как прекрасно, что мы увидели, узнали это, даже если мы будем лишены этого на время или даже навсегда.

Марина была самой первой, кому я доверил секрет Дмитрия Владецкого и великой миссии, которую мне предстояло выполнить от имени царевича. Марина надолго задумалась, не отвечая, затем она сказала:

– Казимир, это правда? Неужели это возможно? Это в самом деле московский царевич? Или же этот человек выбран церковью для ее целей?

– Даже если так, если дело одобрено теми, кто блюдет ее священные интересы, мой долг был бы поддерживать его и повиноваться, – ответил я. – Но увидев этого великолепного царевича и услышав его вдохновляющие слова, Марина, я не сомневаюсь, что он действительно тот самый Дмитрий, о котором говорили, что он пал от рук нынешнего государя Московии. Ныне он воскрешен высшими силами и ради высших целей, чтобы жить и действовать. Кто мы такие, чтобы критиковать неисповедимые пути Господни? Вот человек, вот его высочайшая миссия – неужели этого нам недостаточно?