В воцарившейся тишине послышался спокойный голос Павла Ивановича Кларка:
— Не стоит беспокойства. Это — лимонад.
Действительно, на подоконнике, позади скамьи подсудимых, шипела, вырываясь из горлышка бутылки, светлая жидкость. Марии Федоровне все-таки удалось передать корзинку с провизией и питьем. Газ лимонада вышиб пробку.
В три часа ночи суд удалился на совещание. Тишин, стараясь сохранить молодцеватый вид, вышел довольно браво. Члены суда еле передвигали ноги после многочасового сидения.
Подсудимых вывели в соседнюю с залом комнату.
— Целый день не курил! Это невыносимо, — Эрнест поспешно затянулся.
Задымили и другие. Все были невероятно измучены.
Костюшко заговорил первым, выражая мысль, которая целиком захватила его и казалась самым важным выводом из процесса:
— Смотрите, товарищи, из тысяч людей, которые нас слушали, были на митингах, вместе с нами разоружали солдат, не нашлось никого, кроме нескольких жалких отщепенцев, чтобы свидетельствовать против нас! Я считаю, что это большая наша победа, верно?
— А прокурор?.. — Эрнест усмехнулся. — Черт меня подери, я ушам не верил! А по виду такая крыса!
— Если уж прокурор ренненкампфовского Шемякина суда не захотел нажимать на пункты обвинительного акта, значит, сила их не прибывает, — задумчиво проронил Столяров.
Все молчаливо отметили еще одну свою победу: никто не выдал Костюшко, хотя некоторые читинские жители знали, кто скрывается под фамилией Григорович.
Суд Ренненкампфа судил Иосифа Григоровича, не подозревая, что на скамье подсудимых сидит испытанный революционер Антон Антонович Костюшко, один из активных участников «романовского протеста», бежавший из Иркутской тюрьмы.
Около четырех часов утра обе половинки дверей распахнулись. Офицер подал знак. Заступивший на смену новый конвой окружил узников.
Когда они вошли в зал, их поразила перемена в обстановке. Пустой зал суда показался многолюдным. Все первые ряды были заполнены солдатами с ружьями. Дальше зал тонул во мраке. Горела только люстра над столом судей. Судьи стояли у своих стульев. Не садясь, Тишин стал читать приговор.
В потоке незначительных слов, казенных оборотов, условных форм, в которые законодатель предписывал облекать беспощадные судебные решения, выкристаллизовалось то, к чему было приковано все внимание не только приговоренных, но и конвоя, настороженно сомкнувшего штыки вокруг них.
Качаев — по недоказанности улик — оправдан. Борису Кларку — ввиду несовершеннолетия — вечная каторга. Остальным — смертная казнь через повешение…
Тишин спешил, проглатывая слова, комкая фразы. У совестливого члена суда нервно тряслась нога.
Раздалась негромкая команда офицера:
— На-пра-во!
Солдаты повернулись и, подгоняя осужденных, вывели их в коридор. Почти на бегу осужденные заметили, что Качаева уже нет с ними. Его уводили в сторону, но он оглядывался, лицо его было залито слезами.
— Товарищи! Дорогие! Прощайте, — плача, крикнул он.
— Живи, сынок! — ответил за всех Столяров.
— Быстро, быстро! — офицер захлебывался — спешил…
Вот и улица. Холодный воздух обжег щеки. Атамановская площадь безлюдна. Мороз усилился к утру.
Да, близко было уже утро, раннее утро 1 марта 1906 года. Но ничто не предвещало рассвета. Темное небо без звезд и луны казалось плоским, лишенным глубины. Между ним и слабо отсвечивающим снежным покровом земли как будто парили в воздухе казавшиеся совсем близкими сопки.
«Почему же они черные? Ведь лес на них покрыт снегом!» — подумал Костюшко. Этот вопрос несколько мгновений беспокоил его, как беспокоит человека вдруг забытое имя, которое мучительно хочется вспомнить. И когда понял, что ветер, сильный ветер, оголил хвою леса, сдул с холмов колючий снег, Костюшко как-то успокоился: «Значит, ясная голова у меня».
Осужденных вывели к станции. Ночной вокзал, освещенный сильным светом керосиновых фонарей, остался справа. Приговоренных вели через багажный двор на линию. Они оказались в знакомом мире железной дороги, под ногами привычно ощущались шпалы, и ухо ловило дальние гудки и шипение пара, выпускаемого локомотивом на запасном пути. Зеленый глазок семафора мерцал, как всегда, успокоительно, мягко.
Поезд Ренненкампфа стоял на запасном пути. Около каждого вагона застыл часовой в косматой шубе и башлыке. В окнах пульмановских вагонов кое-где горел свет. Здесь шла своя жизнь. В одном окошке желтый блик лежал на белой занавеске.
— Стой!
Приговоренных остановили возле вагона. Это был обыкновенный зеленый вагон третьего класса. Он был прицеплен в хвосте поезда Ренненкампфа. Вагон смертников.
— Входи! — раздалась команда.
Эрнест, тряхнув головой и ругнувшись, первым взошел по ступенькам.
Слабый луч падал на платформу из окна салон-вагона, где при свете настольной лампы под желтым шелковым абажуром работал генерал Ренненкампф. Он еще не ложился.
Из пачки требующих ответа писем он выбрал письмо епископа. Так велел ему долг христианина. Церкви принадлежало первое место. Всегда. Везде. Генерал дважды перечитал письмо епископа, он отлично понял и оценил хитроумный ход Мефодия.
С одной стороны, епископ должен был ходатайствовать за смягчение участи арестованных, во всяком случае, он ставит его, барона Ренненкампфа, в известность о том, что прихожане просят о снисхождении к преступникам. С другой стороны, епископ, как он пишет, целиком уповает на решение генерала, то есть снимает тем самым свое прошение о милости.
Смиренный тон письма польстил Ренненкампфу. В нем генералу слышалось признание огромности его личных заслуг.
Да, естественно, что он, солдат, принимает на свои плечи всю тяжесть бесповоротного решения. Барон начал писать, быстро выводя ровные, без нажима, готически заостренные строчки:
«Ваше преосвященство! Как воин и посланный для водворения порядка между железнодорожными и телеграфными служащими, увлекшимися мятежом и действиями своими причинившими неисчислимые убытки государству, я, естественно, должен наказать виновных со всей строгостью законов…»
Ренненкампф был готов облегчить душу епископа категорическим суждением о приговоренных:
«Я лично нисколько не сомневаюсь, что все, за кого вы будете просить, — генерал умышленно не написал: «просите», — люди, отказавшиеся от веры и церкви. Почти все казненные до сих пор не только приготовляясь к смерти, но и перед самой казнью, отказались от исповеди и принятия святых тайн…»
Еще несколько общих слов. Ренненкампф аккуратно заклеил конверт, сам надписал: «Его преосвященству епископу Забайкальскому Мефодию» — и откинулся на спинку кресла.
Участь мятежников была решена.
И хотя все было покончено с этим делом и восемь приговоренных находились здесь, в последнем вагоне его поезда, под надежной охраной и за решетками, безотчетное беспокойство владело генералом.
Да, для тупицы и дикаря, как он часто мысленно, а в тесном кругу и вслух, называл Меллер-Закомельского, все было просто.
Ренненкампф покосился на пространное и дерзкое послание Меллера, сегодня доставленное офицером связи и в досаде брошенное на стол:
«…Читу надо было разгромить, и если бы мастерские взлетели на воздух и был бы от того убыток казне ничтожный сравнительно с громадными убытками, причиненными ранее революционерами, зато впечатление было бы огромное и революция надолго бы стихла…»
Разгромить Читу из орудий, которыми располагали оба генерала. Смертный приговор всем. Всем, потому что все рабочие Читы взялись за оружие в эти страшные дни. Наводнить Читу войсками, забить ее до отказа воинскими частями, прибывшими из Маньчжурии. Мастерские взорвать. Что значит убыток казне по сравнению с тем впечатлением, которое произведет столь решительная мера!
Так рассуждал «дикий барон» Меллер-Закомельский.
Но Ренненкампф был более дальновидным врагом революции. Эшелоны возвращающихся домой запасных, скопившиеся в Чите, необходимо было вытолкнуть отсюда как можно скорее. Масса солдат продолжала оставаться взрывчатой силой. Тем более неразумно было бы начинать обстрел Читы, что могло послужить только на пользу революционерам, их разрушительной агитации. Но этого не понять «дикому барону» с его примитивным мышлением.
