— Так и сказал?

— Сами слышали, — заверил старик с фонарем в руке.

— Ну вот, — продолжал рассказчик, — выходит, тут, значит, Виктор Константинович Курнатовский и говорит ко всем: мы сами, всем народом, освободим наших братьев-матросов с транспорта «Прут», пострадавших за революцию. Давайте наказ, выбирайте делегатов ехать в тюрьму!

Бабка с палкой и здесь уже, озираясь по сторонам, пробиралась в самую людскую гущу:

— Ох, посмотреть бы хоть одним глазком на тех матросиков!

— Да смотри, бабка, сколько хошь! Чай, билетов покупать не требуется!

— Так не пропихнешься ведь. Куда мне? Задавят.

— Пропихнем, бабка, не сумлевайся!

Человек в зипуне продолжал:

— Приезжают, значит, делегаты в острог, в этот самый Акатуй, требуют начальника Фищева: так, мол, и так, ослобоняйте товарищей наших, матросов с транспорта «Прут». Однако не могу, говорит начальник, хучь стреляйте, хучь режьте, что хошь со мной делайте, не могу, потому царь не велел.

Тут вынимают делегаты бумагу-приговор и дают прямо в руки начальнику. Почитал, почитал он тую бумагу и как вскричит: «Эй вы, верные мои тюремщики! Бегите, поспешайте, велите, чтоб сбивали кандалы с матросов, пущай ерои выходют на волю!» Вот как было, бумага-то, выходит, сильнее царя! Потому на бумаге той приговор народа записан!

Мужик в облезлой шапке угрюмо проговорил:

— Нам не бумагу, нам землю надо. На бумаге не посеешь!

— Вон соктуйские приговорили: кабинетские земли передать казакам да крестьянам!

— Что дожидаться-то? Кабинетских управляющих выгонять надо.

В степи еще стоял серый сумрак, а на станции уже черный вечер обступал белые венчики керосино-калильных фонарей, враз вспыхнувших на платформе.

— Господи! Не померзли бы люди-то. Чай, их прямо с каторги выхватили. Небось разуты, раздеты, — говорила молодая баба с ребенком, укрытым полой полушубка.

— Чего раздеты? Не слыхала разве? Шубы повезли им, чесанки, шапки — все припасли!

— Как же людей за правду-то мучат? А господь-то чего смотрит? — причитала молодуха.

О том, что Читинский комитет большевиков принял решение освободить из Акатуйской каторжной тюрьмы матросов транспорта «Прут», по всему Забайкалью узнали, как только делегация Читинского комитета РСДРП и Совета солдатских и казачьих депутатов выехала в Акатуй. Повсюду, в деревнях и на станциях, делегацию встречали толпы людей. Многие искали встречи с делегатами, чтобы получить совет и обсудить свои местные и даже личные дела. Известно стало, что едет Курнатовский, ученый человек, сам много пострадавший от царя, и Алексей Гонцов, которого иные помнили еще с того времени, когда он начинал работу свою токарем в читинском депо. Ныне же Гонцова знали по всей дороге как руководителя забастовки.

Митинг на платформе открылся поздно вечером. Метель стихла. Серебряная монета луны словно в сугроб упала, затерялась в облаках.

Фонари освещали кусочек привокзальной площади. Дальше толпа оставалась в темноте. Только по смутному гулу чувствовалось, как много людей слушает оратора и жадно смотрит на моряков, стоящих рядом с ним на широком крыльце.

— Итак, революция взломала железные двери одной из самых жестоких царских тюрем! Сегодня вооруженные читинские рабочие вырвали из ее пасти горсточку храбрецов-повстанцев с транспорта «Прут»! — говорил Курнатовский. — Матросы «Прута» на военном суде признали себя членами нашей партии. Они сделали это, несмотря на то что такое признание грозило им смертью или вечной каторгой. Только два месяца тому назад четверо из их среды были расстреляны, а стоящие перед вами товарищи осуждены на вечную каторгу. Так расправилось самодержавие с моряками, восставшими за права народа! Теперь позади осталась каторга! Впереди у наших товарищей — борьба за окончательную победу народа!

Когда Курнатовского сменил один из освобожденных матросов, из толпы закричали:

— Да здравствуют революционные матросы!

— Да здравствует Читинский комитет!

Чей-то голос из толпы хрипло выкрикнул:

— Спасибо, братцы матросы, вам, что постояли за народ!

— Вам спасибо за то, что вызволили нас из неволи, — сказал матрос и низко поклонился на все стороны.

Далекий гудок паровоза проплыл над площадью. Приближался воинский поезд, которым делегаты и освобожденные должны были ехать в Читу.

Люди до отказа заполнили перрон. Уже были видны впереди огни паровоза, бросавшие длинные лучи на рельсы. Но стука колес не было слышно, так зашумела толпа.

Рабочие вынесли и укрепили на поручнях паровоза красные знамена. Ветер тотчас же подхватил их алые языки, освещенные пламенем топки.

Поезд двинулся. Гонцов, стоя на железной лестничке паровоза, крикнул:

— Да здравствует революция!

И люди двинулись вслед за поездом, словно увлекаемые его движением.

Похоронив мать, Сергей Львович Ильицкий вернулся из Смоленска в Петербург. На душе у него было смутно и тяжело. Боль утраты смягчилась, растворилась в повседневных нудных хлопотах, распоряжениях насчет имущества, сборах в дорогу.

Он проводил долгие часы с Верочкой. Между ними все было сказано еще у постели больной матери. И отец Веры стал благожелательнее к Сергею. Но все же будущее было неясно: о свадьбе нечего было говорить до конца траура, а там кто знает, что взбредет в голову честолюбивому старику!

Дядя писал из Петербурга, что Сергея ждет новое назначение, подчеркивал, что оно добыто его хлопотами. Старик Руднев проявил интерес к служебным перспективам Сергея и почему-то предположил, что он «пойдет по финансам». Сергей только плечами пожал.

В Петербурге Сергей не остановился в номерах, как в прошлые приезды, а отправился прямо к дяде.

Тот встретил его с необычной теплотой, даже прослезился, вспомнив покойную сестру, говорил трогательные слова. Правда, все это длилось недолго, после чего Александр Германович перешел к делу.

В обычной для него энергичной манере, точно и сжато излагая самую суть, он сообщил, что по повелению государя в Москве формируется экспедиция на Восток для подавления беспорядков на Сибирской железной дороге, где все еще бесчинствуют забастовщики. Командующим назначен барон Меллер-Закомельский.

— Ну конечно, там жандармы, судейские… Это тебя не касается, — быстро сказал дядя, — ты офицер и в отряд назначаешься как офицер. Экспедиции придается солидная воинская сила.

Он сказал еще несколько слов о значении экспедиции как «вторжения правопорядка в стихию и хаос» и, хотя терпеть не мог Витте — у них были какие-то счеты по Русско-Китайскому банку, — похвалил его:

— Представь, это он подал царю мысль послать в Сибирь два отряда. Понимаешь, какой интересный ход: с востока выступит барон Ренненкампф, — дядя поставил ладонь ребром на стол перед собою, — а с запада Меллер, — и он поставил вторую ладонь. — Они сближаются, сближаются и, наконец, — дядя сжал ладони, — соединяются в самом центре мятежа. В Чите! Понятно?

Он объяснял так серьезно, словно это был бог знает какой остроумный стратегический план, и почему-то Сергею подумалось, что Витте, представляя царю свою затею, тоже облекал ее покровом многозначительности.

Сергей тупо следил за движениями дядиных рук, испуганный неожиданным и уже решенным поворотом своей судьбы. Его как будто зацепило шестеренкой машины и тащило, тащило, не давая возможности ни остановиться, ни оглядеться.

Александр Германович, видимо желая его подбодрить, подчеркнул, что успех Сергея на новом поприще решит вопрос о его женитьбе, и, ругнув Вериного отца, добавил:

— Старый чванный индюк сам за тебя ухватится, когда ты вернешься из Сибири. Меллер умеет заботиться о своих людях, за уши вытягивает. Да чего ты приуныл? Ведь никакой личной опасности. Не бои же вас там ждут? — добавил он вполголоса, как будто их могли подслушать.

— Что вы, дядя! — вспыхнул Сергей. — Я и не думаю об этом.