Все окна небольшого деревянного дома, где Пиотровский занимал верхний этаж, были темны. Это было странно. Впрочем, на стук дверь немедленно открылась. Солдат Пиотровского, которого поручик после отмены денщиков не отпустил в казармы, только стал называть «курьером», сказал, что поручику нездоровится. Теперь Назаров уже вообще ничего не понимал. Поспешно, не приглушая шагов, он прошел за солдатом во вторую половину дома, выходящую окнами в сад.

В угловой комнате на тахте со множеством подушек, в расстегнутом мундире, с книгой в руках лежал Пиотровский. Тщедушная его фигура выглядела сейчас еще более мизерной. Удлиненное лицо казалось синевато-бледным в свете единственной свечи, горевшей на бамбуковом столике с тонкими паучьими ножками. Никого больше в комнате не было.

Назарова ошеломила обстановка, поза, весь мирный, почти будуарный вид комнаты и хозяина ее. Пиотровский уловил недоумение гостя и заговорил своим чересчур громким для этой комнаты голосом, произвольно делая ударения:

— Не удивляйтесь, корнет. Ничему не удивляйтесь. Настала пора самых удивительных поворотов в судьбе отдельных людей и целых слоев общества.

Говоря это, Пиотровский энергично двигался, сбросил на пол книгу, придвинул столик, поставил на него бутылку коньяку, разлил его по рюмкам, усадил гостя в легкое китайское креслице.

— Я полагал, что у вас совещаются… — начал Назаров.

Хозяин прервал его:

— Я не мог объяснить вам всего в записке. События развиваются несколько неожиданным образом.

Пиотровский мямлил, обычное красноречие оставило его. Назаров выпил залпом. Пиотровский пригубил свою рюмку, поставил ее на столик и забегал по комнате. Речь его полилась, как обычно, гладко, с равномерными повышениями голоса. Но странно: Назаров с трудом улавливал смысл.

— Мы с вами ведь не пролетарии. Даже если по Марксу: «Бытие определяет сознание». У нас свои чаяния. Армия — цельный организм. Мы с нашими солдатами — единое тело и дух. Мы должны удержать эти доверчивые, простые души от великого соблазна крайних требований. Мы не должны допустить разъединения армии. Нас увлекают в бездну.

«К чему это он клонит?» — спрашивал себя Назаров. Но ему никак не удавалось вставить хотя бы слово. Грубовато он наконец прервал Пиотровского:

— Что вы предлагаете делать сейчас? Выступать на защиту рабочих против Ренненкампфа или…

Назаров остановился. Вот сейчас Пиотровский вспыхнет от незаслуженного оскорбления. И правда, что это пришло ему, Назарову, в голову? Как он мог заподозрить? Разве не Пиотровский произносил пламенные речи в «Метрополе» в то время, когда ему, Назарову, и другим еще не было ясно, что надо делать.

Пиотровский не оскорбился. Он близко подошел к Назарову и дружески положил руку ему на плечо.

— Я очень полюбил вас, Анатолий Сергеевич, — проговорил он прочувствованно, — и потому зазвал вас сюда почти что обманом. Самое главное: надо сохранить свои кадры, кадры офицеров, способных бороться за идеалы революции. А благоприятная среда для деятельности найдется. Лишь бы остались кадры… Уцелели.

— К чему вы это? — настороженно спросил Назаров.

Пиотровский стоял перед ним, покачиваясь на носках. Сейчас он заговорил совсем другим тоном, деловым, спокойным, с решительной ноткой, которая так понравилась Назарову при их первом знакомстве:

— Дело в том, что в эту минуту, дорогой, верные правительству части окружают казармы…

Назаров прервал его. В одно мгновение он все понял.

— Мой эскадрон?! — холодея, спросил он и порывисто встал, опрокинув столик. Тонко и печально зазвенело стекло.

«Мой эскадрон!» — болью, ужасом, ненавистью отозвалось в его душе. Кажется, он продолжал вслух повторять эти два слова.

Этот мозгляк, манерно покачивающийся перед ним, в своих низких целях, желая заслужить прощение начальства, вовлек его в гнусное предательство!

Он схватил Пиотровского за отвороты мундира.

— Но-о, поручик! — Пиотровский смертельно побледнел. Стараясь соблюсти достоинство, он пытался оттолкнуть руку Назарова.

Назаров наотмашь ударил Пиотровского по лицу и, приподняв, швырнул его странно легкое тело на тахту лицом в подушки.

Через мгновение он уже отвязывал своего коня. И все время, пока в бешеной скачке мелькали мимо него перелески, дома пригорода, улицы, все время одна за другой проходили в его воображении картины пережитого. Снова он дрался на Чензелинском перевале и с боем отступал от Ташичао, пробирался в камышовых лесах берегом Тайцзыхэ и полз в зарослях гаоляна под Цуйво…

И всюду, всюду с ним были они, его солдаты, которых он только что так предательски бросил!

Он застонал от душевной муки, потому что явственно увидел простодушное лицо Шутова с быстро скользнувшей по нему тонкой усмешкой.

Теперь он уже подымался по склону солки. Уже виднелись вдали очертания высокой ограды, ему казалось, что он различает фигуру постового у будки. Ни стрельбы, никакого движения там, вверху, в лагере. Не ошибся ли Пиотровский? Уж не разыграл ли он комедию? Но зачем?

Назаров, несколько поостыв, придержал коня, и в это мгновение кто-то, спускавшийся сверху, налетел на него. Назаров бешено дернул повод, свернул, но и там перед ним выросла фигура офицера на крупном коне. Корнет потянулся к револьверу. Сильный удар выбил его из седла. Падая, он ударился виском о камень и потерял сознание.

— Оно и лучше, — сказал ротмистр, руководивший операцией, — меньше хлопот.

Так, бездыханного, привезли Назарова в казармы, превращенные в военную тюрьму для мятежников Читинского гарнизона.

Еще ничто не предвещало катастрофы. Новые губернатор Сычевский вроде бы не отваживался на противодействие укрепившимся силам революции.

И все же неуверенность, беспокойство, смутные опасения копились в сознании защитников восставшей Читы. Нет, никто не собирался отказаться от первоначального плана: обороны мастерских всеми имеющимися — и немалыми — средствами. План этот, разработанный штабом и доведенный до каждого бойца рабочей дружины, был рассчитан на активное сопротивление приближающемуся отряду Ренненкампфа. Может быть, потому что генерал давал о себе знать своими требованиями о сдаче, угрозами, удар ожидался с востока. О продвижении Меллер-Закомельского сведений не было, и опасность, надвигающаяся с запада, не казалась непосредственной.

Приготовления к боевым действиям в превратившихся в крепость мастерских были закончены. Каждый знал свое место, держал наготове оружие. Его было много: винтовок, патронов, гранат. Это внушало людям уверенность. И притаившиеся сомнения погашались сознанием того, что весь гарнизон Читы — на стороне революции: части его по плану должны были выйти из казарм и занять оборону на подступах к Чите-Военной.

Назначенное для этого время истекало, но солдаты не подходили. Костюшко послал связного в Военный городок.

Все члены Читинского комитета и Совета дружины уже несколько дней не покидали мастерских. Активных действий карателей можно было ждать каждый час.

Это следовало из сообщений Гонцова, вернувшегося с линии. Он с группой подрывников имел задание взорвать поезд Ренненкампфа. Попытка эта не удалась, группа попала в зону активного обстрела охраны поезда. Гонцов был удручен неудачей особенно потому, что настаивал на этой операции.

Связной вернулся, доложил, что не смог добраться до казарм, откуда должны были выступить части для защиты мастерских: казармы окружены свежими пополнениями гарнизона. Верные правительству, они отсекли восставших от их руководства.

Для Костюшко это было неожиданным, невероятным. Он тут же стал снаряжать группу для проведения разведки боем в районе казарм. Но в это время прибыл Панченко с горсткой солдат. Он доложил, что революционные части гарнизона блокированы. Введенные в Читу войска, верные правительству, держат под прицелом казармы.