Валь проявлял усердие: в результате поездки был отстранен от должности военный губернатор Восточной Сибири Пантелеев. Плеве назначил начальником края графа Кутайсова. Как своему человеку, издавна ему преданному, Плеве ему обещал: «Всякое превышение власти покрою, а послабления не потерплю». Кутайсов воспользовался этой «установкой» широко, с размахом…

Вступив в должность, тотчас взялся за сочинение циркуляров; они имели одну цель: зажать в железные тиски политическую ссылку.

— Направляясь в Сибирь, едва, говорили, вошел в свой вагон, с порога стал диктовать драконовы законы насчет ссыльных. До вас они пока еще не докатились, — сказал Бабушкин.

— Как — не докатились? Ко мне уже три раза ночью пристав являлся проверять, не удрал ли, — сказал Антон.

— Ну, видимо, это еще цветочки, — продолжал Бабушкин. — Кутайсов рассуждает так: до сих пор революционеры в ссылке находились, так сказать, в революционном отпуске. С этим надо покончить. Кого не сломила тюрьма, жестокие условия, оторванность от родных мест, сломит бесчеловечный режим. В этом есть своя логика. А для нас это значит: продолжение борьбы здесь другими средствами.

— Какими? — спросил удивленный Костюшко.

Бабушкин ответил просто:

— Не знаю. Я еще не продумал всего. Только мне кажется, что нам придется вернуться к активным формам протеста.

Он сделал нажим на слове «активным», и Костюшко отметил про себя, что Бабушкин сказал «вернуться». Оговорился он? Или он думал о трагедии, разыгравшейся в этих же местах пятнадцать лет назад? Тогда с протестом выступили ссыльные народовольцы, выступили жертвенно, стихийно, безрассудно, зная, что будут уничтожены.

Бабушкин, конечно, имел в виду организованное выступление, но в какой форме?

Костюшко не удалось продолжить разговор: за перегородкой кто-то сильно хлопнул дверью, послышался начальственный басовитый голос, покашливание. На пороге показался маленький старичок — пристав, которого ссыльные прозвали за сладкие речи Златоустом.

Златоуст произнес приветливо:

— Добрый вечер, господа.

Никто не ответил.

Со вздохом он уселся на стул и принялся закуривать. В наступившей тишине было слышно, как за перегородкой топчутся с мороза стражники. Пристав обвел всех добродушным взглядом слезящихся от ветра глаз и предложил:

— Попрошу всех господ ссыльных разойтись по своим квартирам.

Он выпустил дым, пожевал губами и добавил:

— Собрания не положены-с.

— У нас не собрание, а обыкновенное чаепитие. Пришли проведать больного товарища, — сказал Костюшко.

— Все равно не положено-с, — Златоуст потрогал по очереди все пуговицы своей шинели, — прошу разойтись.

— А мы не хотим расходиться, — сказал Бабушкин без вызова, спокойно.

Что-то изменилось в его облике. Он опустил на стул сжатый кулак. Опустил, не стукнув, но пальцев не разжал. Златоуст поморгал, нарочито громко, по-стариковски, высморкался в большой клетчатый платок. С видом крайнего сожаления выдохнул:

— Тогда, господа, не взыщите: разведу с конвоем по домам.

Ему не дали кончить. Поднялся шум.

— Не смеете! Не имеете права! — крикнула Симочка, размахивая руками у самого носа Златоуста.

Дымковский порывисто поднялся, протянул худую руку и закричал высоким прерывающимся голосом:

— Вон отседова! Вон до дьябла! Штоб вы подохли, проклятые каты!..

Он закашлялся, кровь выступила в углах его губ.

— Ему плохо! Скорее воды! Доктора!

Девушки заметались по комнате.

Симочка схватила в охапку свое пальтишко, выскочила из комнаты, развевающиеся концы ее платка хлестнули по лицу Златоуста.

Бабушкин подошел к двери, пинком ноги распахнул ее и обернулся к приставу:

— Вам лучше всего немедленно уйти отсюда.

Златоуст вынул изо рта окурок, поискал на столе пепельницу, не найдя, ткнул его в блюдце и медленно поднялся со стула.

Бабушкин как-то сразу расположил всех к себе. И в дальний путь собирала его вся «ссылка».

На квартире у Батиной — дым коромыслом!

— Ух, ух, сладкий дух! Пирогами еще на улице пахнуло! — Костюшко сбросил полушубок, в комнате от раскаленной печи было жарко, как в бане.

— Ивану Васильевичу — на дорожку! — Симочка, как всегда, в центре событий. И на Бабушкина взглядывает с нескрываемой симпатией.

Батина вытирает руки передником и сбрасывает его. По-деловому растолковывает Бабушкину:

— Пельмени в мешке, замороженные. И молоко в кружках — тоже. И щи. На вашей дороге редко-редко где «поварни» с каменным очагом. А бывает: застрянете — оленью упряжку не пригонят на сменку. Вот тогда будете топором отрубать и щи, и молоко… С голоду не помрете!

Иван Васильевич благодарил, застенчиво улыбаясь:

— Вот сколько хлопот вокруг моей персоны! Я, знаете, с непривычки размяк даже вовсе! Сестрицы родные и то столь о братце не пекутся, право, Лидия Григорьевна!

— Да о ком же нам печься-то! — воскликнула Батина, тень прошла по ее лицу…

И Бабушкин подумал: «Своего вспомнила». Здесь все всё знали друг о друге, и Бабушкин уже слышал, что Лида Батина потеряла любимого человека именно на «полюсе холода», куда сейчас его снаряжала. Со свойственной ему способностью к сопереживанию, Бабушкин подумал о них, о мужчине и женщине, связанных любовью, презревшей все препятствия.

Батина негромко, сама удивляясь своей откровенности, но как-то располагал к ней Бабушкин, говорила:

— Там сумасшедшие перегоны — по двести верст от станка до станка. Воздух словно раскален, шестьдесят градусов мороза — это вовсе другое, чем даже сорок, — трудно дышать. Собаки бегут быстро, но все равно то и дело приходится, чтоб не окоченеть, бежать рядом с нартами. Лежу, бывало, ничком, а Максим меня толкает: вставай, заледенеешь, бежим!.. Тянется равнина самой холодной в мире реки Яны. Ветер с круч Верхоянского хребта гонит снежные комья, кричит каюр, взбрехивают собаки, засыпает глаза колючим снегом… И все вперед, вперед — через ледяную мглу… В Средне-Колымск. Мы не знали, что мчимся к нашему концу…

Лида замолчала. Лицо ее стало из пунцового серым. Бабушкин тихо, нежно поцеловал ее в лоб.

Несмотря на запрет, на Новый год все съехались и встречали его большой шумной компанией. И тосты произносили свободно:

— Да сгинет самодержавие!

— И еще я хочу выпить отдельно за то, чтобы сгинул Душкин!

— Неужто рухнет режим, а Душкин останется?

— Конечно. Якутскую ссылку сохранят как музейный экспонат, а из Душкина набьют чучело.

— За свободу, товарищи, за святую свободу!

— Таня, Антон, за ваше счастье!

— С такой компанией, ей-богу, и в Якутии можно жить!

Утром первого января сильный полицейский наряд обошел квартиры ссыльных. Под конвоем отправили к месту жительства Антона с Таней.

Симочку и Батину, ухаживавших за Дымковским, вытолкали из его избы, бросили в сани и отвезли в село, где им было назначено место проживания.

Через неделю Иосиф Адамович Дымковский умер.

Ссыльные приняли решение протестовать против зверского режима Кутайсова.

Который час — Костюшко не знал: непривычный свет полярной ночи обманывал. При нем можно было рассмотреть циферблат часов, но достать их из кармана означало остановиться или, во всяком случае, укоротить шаг, снять рукавицу, расстегнуть полушубок и пиджак под ним.

Антон поежился при одной мысли об этих манипуляциях: было пятьдесят два градуса мороза.

Полярная ночь стояла в полном разгаре: горели в небе сполохи, горел и снег под ногами, в его глубине вспыхивали мельчайшие искорки, холодные, как бенгальские огни, и переливчатые, точно светлячки. Небо и снег сливались впереди в неопределенном, мягком сиянии.