Антону Костюшко и Тане определили место жительства в Намском улусе. Первым уже по-осеннему холодным днем старый пристав с наружностью доброго папаши привез их в наслег. Оказалось, что это — несколько полуразвалившихся юрт с плоской крышей, крытой дерном, со стенами, обмазанными снаружи глиной, смешанной с навозом. Внутри, на глиняном полу, на шкурах спала семья якутов, тут же находился их скот. Посредине — примитивный очаг.

— Нам тут не нравится, — спокойно сказал Костюшко приставу, — мы здесь не останемся.

Пристав вежливо развел руками:

— Приказ.

— Если вы не отвезете нас обратно, мы завтра же пойдем пешком в Якутск. Мы люди молодые, нам это нипочем. Будем жаловаться.

Пристав закусил всухомятку привезенной с собой снедью, побрезговав угощением гостеприимных якутов, и уехал.

Через неделю, в нарушение всех правил, Костюшко вернулся в Якутск, пришел к исправнику и заявил, что в Намском улусе жить он не будет, а приискал себе новое место жительства: село Марха, недалеко от города: «Вот так и запишите».

Исправник с неподходящей фамилией Душкин удивился, но препираться не стал: Марха так Марха.

В этом довольно большом селе жили сосланные из России сектанты. У одного из них поселились Антон и Таня.

Началась их ссыльная жизнь со множества забот: о теплой одежде, о дровах, продуктах, заготовке льда для питья на зиму. Пригодилась самарская наука: Антон купил инструменты, стал плотничать. «Заказы выполняются добросовестно и в срок», — написала Таня на Листе бумаги и повесила на воротах. Антон разочаровал ее: «Да тут мало кто грамоте обучен». Таня вывесила рисунок: трехногая табуретка, четвертая ножка витает над ней в воздухе… «Туманно», — сказал Антон и пририсовал топор и пилу. Таня весело и неумело хозяйничала. Длинными вечерами читали: ссыльные выписывали книжные новинки, обменивались ими.

Под самый новый, 1904 год в Якутск привезли Бабушкина. Костюшко встретил его на квартире у Дымковского. Иосиф Адамович жил в доме ссыльного поселенца, духобора Трунова, угрюмого чернобородого мужика, сосланного за отказ от военной службы и за то, что, как он говорил, «царя небесного почитал выше царя земного».

Трунов открыл дверь Антону и, признав в нем частого гостя своего постояльца, жалостно покрутил головой, скосив глаза за перегородку, из чего Антон заключил, что Иосифу Адамовичу стало хуже.

Дымковский лежал в постели. Невольно бросались в глаза острые колени, торчащие под байковым одеялом. У окошка валялись сапожные инструменты. По пыли, покрывшей их, видно было, что Иосиф Адамович лежит уже не первый день.

Больной подал легкую горячую руку, глаза у него блестели лихорадочно и весело.

— Будьте знаёмы, Иван Васильевич, то наш друг Антон Костюшко. Он сперва по вашему следу в Екатеринославе пошел, а уж потом, пшепрашем, вам стежку в Якутск проложил!

Посреди комнаты стоял невысокий человек в оленьей кухлянке, которую он, видимо, только что надел: тонкие русые волосы были спутаны, и он тщетно пытался привести их в порядок, неловко разводя локти, стянутые меховой рубашкой.

— Вот примеряю, говорят, здесь без этого нельзя, проговорил Бабушкин, — великолепная одежда, даже снимать не хочется. Я, признаться, промерз в пути. А тут у вас тоже встретила погодка…

Антон иронически возразил:

— Что вы, что вы, Иван Васильевич! Да здесь дивный климат: весны нет вовсе, зато две осени в году, каждая по месяцу, и обе препротивные, с дождями и туманами; восемь месяцев в году — зима, ну а остальное — все лето, лето, лето!

— Почекай, Антон, не пугай! — сказал Дымковский. — Его на полюс холода гонят. О, там зимно!

— В Верхоянск? — Антон уже сожалел о взятом им, может быть, от легкого замешательства, шутливом, интеллигентски-манерном, как ему сейчас показалось, тоне.

Все в Бабушкине настраивало на серьезный лад. Он еще ничего не сказал, но уже подумалось Антону, что с человеком этим трудно было бы поддерживать легкую, «на полутонах», приправленную пряностями парадоксов беседу, обычную в кругу ссыльных интеллигентов.

Несколько суровый взгляд серых, небольших глаз, окруженных красной каемкой, как это бывает у рабочих-наборщиков, смягчался частой усмешкой крупного упрямого рта, полуприкрытого светлыми усами. При всей обыденности его облика что-то в Бабушкине привлекало, заставляло всматриваться в него.

— Полюс холода, — повторил Бабушкин задумчиво. Он сидел на низенькой табуретке с ременным сиденьем, на ней обычно сапожничал Дымковский. — А вот скажите, что всего более поражает, когда вступаешь в Якутскую область? А?

— Простор, — ответил Антон.

— Именно, — подхватил Бабушкин. — Ведь кругом мертвечина, кустарники какие-то чахлые, низкорослая лиственница, леденящий ветер, — так и кажется, что где-то здесь мертвая голова лежит и ждет Руслана. А впечатление не жалкое, нет. Впечатление не бедности, а силы природы. А уж потом, ближе к городу, когда пойдут леса, — и вовсе весело становится.

Бабушкин решительно потащил кухлянку через голову:

— А то разнежишься так-то!

Теперь Антон увидел, что гость строен, мускулист, не новый пиджачишко лежал на нем ладно, а воротничок сорочки был свеженакрахмаленный. Все это шло в противовес небрежности в одежде, которой даже щеголяли некоторые ссыльные.

— Чай пить будете, Трунов сейчас устроит, — пообещал Иосиф Адамович.

Но вместо Трунова явились две девицы, которые заботились о Дымковском в той мере, в которой он им это позволял: ссыльная учительница Лидия Григорьевна Батина, высокая русоволосая красавица, и Симочка Штерн, смуглая, отчаянная, с мальчишескими вихрами.

— Вы что, меня проведать альбо гостя посмотреть? — без стеснения спросил Дымковский. — Знакомьтесь. Матка боска, куда от женщин денешься!

Бабушкин чинно поклонился.

— Да как же вам не совестно! — закричала бойкая Симочка. — Разве мы к вам и без гостей не приходим?

Антону хотелось поскорее разузнать, не привез ли Иван Васильевич новости. Но девушки увлекли Антона за собой в сени. Трунов, поджав одну ногу, как цапля, и засунув бороду в вырез жилетки, надетой поверх длинной ситцевой рубахи, раздувал сапогом помятый, нечищеный самовар.

— Это что за гадость? — набросилась на него Симочка. — И что вы такое, Трунов, выдумали? Где труба?

— В трубе вытяжной силы нету, — пробормотал Трунов, надевая сапог.

Девушки, оказывается, уже знали про Бабушкина всю подноготную.

— Просто непонятно, как женщины этого достигают, — высказался Антон.

Рассказывали, как Бабушкин ушел от полиции в Смоленске. Он работал там на постройке трамвайной линии. Специально приехавший шпик случайно натолкнулся на самого Бабушкина и, обманутый его благонамеренным видом, спросил у него, не знает ли он такого-то, назвав фамилию Бабушкина по паспорту! «А он уехал из Смоленска», — ответил Иван Васильевич и в тот же вечер действительно скрылся из города.

С особой, чисто женской заинтересованностью девушки сообщили, что Иван Васильевич женился «по безумной любви» на скромной работнице, имел от нее дочку, и маленькая девочка эта умерла в то время, когда мать находилась в тюрьме.

Потом пили чай с баранками. Нет, новостей Иван Васильевич не привез: изолировали строго.

— Видимо, подробности о Втором съезде будем иметь весной, когда откроется навигация, хлынут большие партии ссыльных.

— Весной, — проворчал Дымковский, — до весны, как это говорится, вся вода утечет.

Все засмеялись. Иосиф Адамович вечно перевирал русские поговорки. Он сидел на постели, держа блюдечко с чаем на растопыренных пальцах, лицо его пылало, глаза блестели. Поймав быстрый и уклончивый взгляд Бабушкина, Антон прочел в нем тревогу. Дымковскому-то и была всего страшнее эта весенняя вода.

Иван Васильевич тотчас переменил тему разговора. В Сибирь для обследования политической ссылки Плеве послал фон Валя. Того самого фон Валя, который в бытность генерал-губернатором в Вильно приказал высечь розгами рабочих, участников первомайской демонстрации в 1902 году.