Между тем солдаты Назарова уже строились во дворе, и что-то необычное, праздничное было в движении людей под быстро темнеющим небом. Необычное, хотя вокруг был хорошо знакомый двор, утоптанный солдатскими сапогами, с седлами и сбруей под навесом, с привычными запахами махорки, сырой кожи и конского навоза.

Назаров стоял поодаль. Он чувствовал себя мягким, податливым, словно из него вынули все кости. Никто не обращал на него внимания. Казалось, то, что явилось для него новым, неожиданным, ломающим привычные нормы поведения, — для всех других было долгожданным, желанным, единственно разумным.

Говорил Григорович. Что открыла его речь Назарову? В ней содержалась программа действий и призыв к ним, не общие рассуждения, которых достаточно наслушался Назаров в Харбине от тамошних деятелей, не прекраснодушные мечтания, не половинчатые проекты улучшения режима. Григорович ставил вопрос о захвате власти, чтобы утвердить новый строй.

Назаров смутно представлял себе армию нового общества, но в самой идее заключалось для него нечто притягательное: армия — на службе народу, вооруженная часть его.

Для Назарова это означало конец унижения, которое он испытывал, как и многие другие, когда, вопреки своей совести и разумению, должен был выполнять бессмысленные или гибельные для армии и для родины приказы.

Назаров не знал, куда ведет дорога, указанная Григоровичем, но готов был ступить на нее, потому что не видел другой.

Когда начался митинг, Панченко потянул Сорокина за рукав:

— Это кто же такой? В шапке…

Но Сорокин отмахнулся от него. Он протиснулся поближе, чтобы лучше рассмотреть Григоровича.

Не веря своим глазам, он узнавал в нем поручика Костюшко, некогда сыгравшего такую значительную роль в его жизни.

Разные мысли проносились в голове Сорокина, пока он слушал знакомый и странно изменившийся голос.

«Эх, и пошутила с тобой, видно, жизнь! — думал Глеб, читая на возмужавшем лице Костюшко следы трудной и переменчивой судьбы. — Порожистой рекой несло тебя, о камни било, дождем мочило, ветром трепало».

Но хотя перемена в Костюшко была разительной и сердце Сорокина сжималось от воспоминаний о яркой и цветущей его молодости, это не было жалостью: в мужественной зрелости Антона Антоновича было нечто более значительное, чем в юношеской пылкости молодого офицера.

Какая-то сила толкнула Сорокина, преодолев обычную стесненность, высказать заветную его мысль.

Теперь уже Антон Антонович внимательно слушал сурового человека в потрепанной солдатской шинели. Он вздрогнул, когда солдат упомянул Несвижский полк. Еще не узнавая, он искал в этом много страдавшем немолодом запасном знакомые черты.

И вдруг тот назвал фамилию Костюшко. Он рассказывал, как много лет назад поручик Костюшко открыл ему глаза на жизнь.

И перед Антоном Антоновичем встало давнее, затерявшееся в хаосе событий: молодой рекрут, попавший в плохую историю, ночной разговор…

«Да он ли?» — спрашивал себя Костюшко, слушая, как медленно и трудно складывает этот человек простые и крепкие слова, словно кладет кирпич к кирпичу, возводя нерушимую стену доводов.

— С великой радостью слушали мы наших товарищей рабочих, — говорил солдат. — Нечего нам ждать от начальства. Рабочие сами себя освободили. И мы, на них глядя, так же должны действовать. Начиная с генерала Линевича и кончая вон им, — Глеб дернул головой в сторону застывшего, как изваяние, вахмистра, — все в одну душу нам твердили: рабочие забастовали, через них вы домой к себе не попадете. Это, братцы, навет! Рабочие комитеты пустили воинские поезда. Если мы хотим увидеть дом родной, жену обнять, детишек приласкать, давайте сами свою судьбу устраивать!

«Да он же, он!» — с радостью думал Костюшко.

В офицерском собрании корнет Назаров познакомился с поручиком Валерьяном Казимировичем Пиотровским. Маленького роста, с невзрачным, инфантильным лицом, Пиотровский привлекал решительностью своих суждений.

В среде офицеров, обычно собиравшихся вокруг него, горячо и высокопарно он говорил о необходимости немедленно взять в свои руки солдатское движение.

— Не они нас, а мы, офицеры, введем наших солдат в блистающий чертог будущего общества. Это наш нравственный долг. Горе нам, если мы не выполним этой святой нашей миссии. Души вверенных нам наших младших братьев могут попасть в руки людей, не понимающих хода истории или дерзко пытающихся изменить его. Господа! Мы переживаем критические минуты, нам нужно объединение и взаимопонимание для выработки общей линии поведения в отношениях с нижними чинами. Только мы, склонивши голову перед грядущей революцией… Прямые преемники славной когорты декабристов…

Речь Пиотровского становилась сумбурной, бессвязной. Он выделял отдельные слова, произвольными ударениями ломая привычный строй фразы. Это делало выступления его необычными и впечатляющими. Валерьян Казимирович дорожил своим успехом.

У Пиотровского образовался свой кружок офицеров, которых увлекал революционный пыл поручика.

Но с удивлением Назаров встречал в окружении Пиотровского и офицеров, имевших плохую славу самодуров, издевавшихся над солдатами, доносчиков и пьяниц. Ближайшим сподвижником Пиотровского оказался вороватый интендант Гаевский, какие-то клубные завсегдатаи, любители азартной игры в карты.

И все же романтическая дымка обволакивала Пиотровского, почему-то думалось, что он себя еще покажет.

Пиотровский время от времени вызывал людей к себе на квартиру, то поодиночке, то маленькими группами. Почти всегда эти встречи происходили ночью, обставлялись таинственно.

Но именно эта таинственность, выспренность речей поручика, постоянное, назойливое напоминание о декабристах привлекали к нему.

Валерьян Казимирович отличал Назарова: присутствие офицера, проведшего всю войну на позициях, имеющего авторитет у солдат, придавало вес кружку Пиотровского.

Назарова пригласили на учредительное собрание в гостиницу «Метрополь». Был организован «Союз военнослужащих в городе Чите».

Звенящим голосом Пиотровский провозгласил девиз Союза: «Армия — народ, 14 декабря 1825 года». «Ур-ра!» — раскатилось по залу как на параде, лакеи вынули из серебряных ведерок бутылки с шампанским. Аплодисменты слились с хлопаньем пробок. Назарову увиделось во всем этом что-то фальшивое, искусственно взвинченное.

Освобожденный по амнистии из Акатуйской тюрьмы, Виктор Константинович приехал в Читу.

Здесь было как на биваке. В мастерских стояли в козлах винтовки. Дружинники с револьверами за поясами, кто с берданкой, кто с охотничьим ружьем за плечами, охраняли вокзал. В сборном цехе железнодорожных мастерских шел митинг. Среди рабочих курток из чертовой кожи, полушубков и ватных пиджаков выделялись серые солдатские шинели. Солдат было много, несколько сот, — это сразу же отметил Курнатовский.

Выступал старый ссыльный Столяров, призывал рабочих не ждать указаний свыше, а по собственному почину вводить восьмичасовой рабочий день. Столяров — пожилой человек, с лысиной во всю голову, по виду мастеровой, говорил без ораторских затей, но с напором. Часто повторял: «Вот так-то». Слова были просты и полновесны, словно крупные дождевые капли, падающие на землю.

Курнатовский разыскал в мастерских товарища по якутской ссылке Иннокентия Аксенова. Аксенов должен был свести его с Костюшко, но Антон Антонович третьи сутки не возвращался из казарм. Вчера более тысячи человек нижних чинов Третьего сибирского полка вынесли резолюцию о присоединении к забастовщикам, выбрали солдатских уполномоченных.

Кеша указал Курнатовскому дорогу к дому Кривоносенко на Сунгарийской, где жили Григоровичи.

Подымая разбитыми валенками пыль на песчаной дороге, то и дело перебираясь с немощеной мостовой на тротуар и обратно, Виктор Константинович не переставал дивиться городу, в котором раньше не был, а видел его только из окна арестантского вагона.