Чита поразила Курнатовского сразу. И сразу он полюбил ее. «Хорошо, хорошо», — говорил он сам себе, оглядывая почти деревенские улицы с тощими забайкальскими акациями в палисадниках, закиданных снегом. Вспомнились приморские города, где ему приходилось бывать: там все улицы стекались к морю, словно ручьи. Тут все улицы упирались в сопки. Сопки вздымались над городом, но не подавляли его, а как бы охраняли.

И тотчас он стал прикидывать возможность военной обороны вот при этих данных, прикидывать диспозицию боевых сил революции, и уличный бой возникал перед его глазами. И, посмеиваясь над собой, он озирался, ловя мирные звуки улицы, лай собак за заборами, перебранку женщин у колодца. Вдруг поплыли с колокольни звуки благовеста.

«Это еще будет — полное отделение церкви от государства! — подумал он, и удивительно просторное чувство охватило его: — Сколько еще всего будет! Сколько еще надо будет сделать! Гора! Монблан удивительных деяний, которые возможны только в этом мире, мире революции».

Он вспомнил, как воспринял первую встречу свою с Тифлисом. Тогда тоже он испытал какое-то особое удивление, какое-то недоверие даже к тому, что увидел: таким необычным предстал ему этот город. Все было особое, как бы вздыбленное. Город словно конь, остановленный на бегу. Скалы устремлены ввысь, а к Куре спускались высокие скалистые берега, они словно бы падали в ее воды — мутные и такие быстрые, что кружилась голова. Постепенно глаз различал в этих крутых склонах жилища, как бы выходящие из скалы. Галереи домов отважно нависали над рекою на большой высоте. Они так сильно выдавались вперед, оставляя в тени деревьев дома, которые они окружали, что казалось: эти незастекленные и словно бы хрупкие балконы витают в воздухе.

Город — путаница узких улиц, разноголосица базаров, глухие, молчаливые ночи…

И все же те впечатления, первые впечатления от Тифлиса, не были столь яркими, как от этих картин Читы. Природы, столь скупой, в которой, однако, он находил свою прелесть, свою необъяснимую притягательную силу… «Да почему же? — спрашивал он себя. — Почему же я словно вернулся в родные места? А впрочем, так понятно: я ведь шел сюда, стремился сюда, словно на крыльях летел… Чита сейчас — центр событий. Город сбывшихся мечтаний. Мечтаний? Это слово имеет оттенок невесомости, беспредметности… А тут ведь все и весомо, и предметно: Чита — город революции».

Виктор Константинович месил своими неновыми валенками читинский песок, смешанный со снегом, и поймал себя на том, что улыбается, — да чему же? Конечно, предстоящей встрече с Антоном и Таней. Он вспомнил необыкновенную «каторжную свадьбу», он, кажется, даже был на ней посаженым отцом. И шафера — тоже были на самом высоком уровне — цвет каторги! Удивительная свадьба в тюремной часовне. Она была необходима, так как невенчанных Антона и Таню могли отправить по этапу в разные концы матушки-Сибири.

Таня была прелестна в своей молодости, в мальчишеском небрежении своими женскими чарами. И серьезность Антона не могла погасить ее отчаянного озорства.

И все были тогда веселы, как будто праздновали настоящую свадьбу на воле. А здесь была каторжная тюрьма, и еще было неизвестно, куда угодят молодые вместо «свадебного путешествия». Веселы же были потому, что в воздухе витало предчувствие близких перемен.

И даже доктор Френкель, мрачный остряк, взывал: «Что это за свадьба? Где фата? Где флердоранж?»

Когда из главного тюремного корпуса они подошли к часовне, то около нее увидели две водовозные бочки, и один из одров, запряженных в них, меланхолически жевал обледеневшую веточку желтой акации.

Антон без улыбки проронил: «Смотрите: сбирались у церкви кареты, там пышная свадьба была». И кто-то подхватил гулким басом: «Все были нарядно одеты, на лицах всех радость была…»

Все покатились со смеху, и надзиратель, тот, которого звали Навуходоносором, прошипел: «Господа, господа, прошу тишины».

В часовне пахло ладаном и затхлостью. Было что-то умилительное в стараниях маленького попика, который проникновенно убеждал Таню и Антона любить друг друга. Антон был серьезен, но Таня с трудом удерживала смех.

Курнатовский развеселился этому воспоминанию, но оно не мешало ему оглядывать окружающее. Он остановился на углу Уссурийской и Камчатской улиц, увидел, что здесь помещается Забайкальское жандармское управление. Потом он оказался в конце Ангарской и увидел вывеску школы для девочек при монастыре. Подул ветер, поднял песчаные вихри, смешанные с колким снегом, и он подумал, что эти порывы ветра характерны для читинской котловины. И наверное, ветры дуют с Байкала. Ему представилась ширь священного моря, ему показалось даже, что он слышит странные, неповторимые звуки, которые издают волны Байкала, схваченные морозом. Это были как бы всхлипывания, перемежающиеся с рыданиями. Человеческие голоса звучала, перебиваемые завываниями ветра.

«Да я же благодарен судьбе за то, что увидел этот необычайный край, эту силу природы, эту могучесть, и это все наше русское, от века данное, все то, чему вечно жить, за что мы бьемся так тяжело и трудно… И все же радостно. Потому что — не прозябание наш удел, а борьба. И если конец — то не напрасны жертвы…»

Он сам удивился некоторой возвышенности своих мыслей и тут же подумал: да как же не быть возвышенными этим мыслям, высокий дух осенял их в этом городе, в эти удивительные дни.

И опять он заулыбался тому, что сейчас встретит Костюшек, увидит Антона, его мужественное, немного суровое лицо, а впрочем… Судьба их всех так кардинально изменилась; может быть, и Таня стала взрослой.

Он шел сначала по Ангарской улице, потом по Сунгарийской, между неровными рядами бревенчатых домов, не украшенных ни резьбой великорусской деревни, ни пуховыми подушками снега — снегу было много, но только в оградах, — бешеный ветер не давал ему задержаться на покатых плоскостях крыш. Уже смеркалось, и за окнами вспыхивали скудные огни свечей или керосиновой лампы; из домов, простоволосые, выбегали девушки, захлопывали ставни с вырезанным в них сердечком. И теплящиеся таким светом сердечки на фоне темных домов вызывали мысль об уютном человеческом жилье, о жизни, которой никогда не знал человек, бредущий по песку, смешанному с тихим, колким снегом.

Дом Кривоносенко ничем не выделялся среди других: три окна выходили на улицу, в одном брезжил слабый свет.

Курнатовский постучал сильно, как стучат плохо слышащие люди. Дверь открыла старуха в белом переднике, повязанная белым платочком. Из комнаты доносился крик ребенка. Виктор Константинович спросил, здесь ли живет Григорович.

— Его нет дома, — ответила старуха, подозрительно оглядывая гостя.

— А Стефания?.. — Курнатовский замялся: он не знал Татьяниного отчества.

Старуха подумала.

— Пройдите, — она открыла дверь в комнату, в ней никого не было.

Конечно, Курнатовский не ожидал, что читинская квартира Костюшко будет походить на юрту в якутском наслеге или даже ссыльную избу в поселке. Да, очень скромно, даже бедно выглядела обстановка этой небольшой, с низким потолком и бревенчатыми нештукатуренными стенами комнаты. И все же было здесь что-то домовитое, уютное, что-то, заставившее Курнатовского подумать: «Да ведь это первая семейная квартира в их жизни!»

Курнатовский посмотрел на дверь, ожидая, что сейчас войдет Таня, именно та Таня, которую он помнил, долговязая, худющая, с серыми дерзкими глазами, всюду ходившая с Антоном, но как-то непохожая на жену, а скорее на мальчишку, влюбленного в своего старшего товарища.

Но в это время взгляд его упал на фотографию, стоявшую на полке без рамки, небрежно, будто только что поставленную на некрашеную доску с книгами. На фотографии, заштрихованной с провинциальным шиком, были изображены Антон и Таня. Эта высокая, красивая женщина была, несомненно, Таней, но какой новой, какой чудесно преображенной явилась она Виктору Константиновичу сейчас! Даже на фотографии видно было, как гибок и тонок ее стан, как свободно и широко развернуты плечи, как смел и горяч взгляд.