Этой ночью новый губернатор Сычевский тайно ввел в Читу 17-й Восточно-Сибирский полк, преданный престолу. Ему было приказано обезоружить Резервный железнодорожный батальон — опору читинской революции. Внезапность решила победу реакции. Панченко удалось привести неполную роту, несшую службу вне казарм. Новое положение дел требовало новых решений. Читинский комитет и Совет дружины стали совещаться.

Костюшко предложил оставить в силе первоначальный план. Казалось, инерция принятого решения довлела над ним:

— Оружия у нас много. Будем оборонять мастерские до последнего…

Столяров негромко, но твердо предложил перейти к партизанской борьбе.

— Неравные у нас силы для открытого боя. Будут напрасные жертвы… — старик говорил горестно, но убежденно.

Проголосовали.

Антон Антонович обвел глазами частокол поднятых рук и сказал глухо, подавленно:

— Вопрос слишком серьезен. Я предлагаю окончательное решение предоставить общему собранию дружинников. Собрать его немедля.

Более полуторы тысячи дружинников собрались по гудку.

Было уже далеко за полночь. В вагонном цехе, у верстаков, группами сидели, зажав винтовки между колен, дружинники. Небольшая горсточка солдат сама за себя говорила: это были немногие уцелевшие бойцы революционного гарнизона. Люди с привычной надеждой смотрели на комитетчиков: сейчас будет принято какое-то разумное решение и начнутся действия. Только бы не это томительное ожидание.

Костюшко говорил первым, былая энергия вернулась к нему. Он, казалось, вложил всю силу своего убеждения в слова:

— Посмотрите, товарищи, нас тут немало. И вооружены мы отлично. Вы меня знаете: я никогда не обманывал вас. И сейчас не хочу преуменьшать силу врага. На нас надвигается действительно грозная сила. Но у нас есть преимущество: мы здесь, в мастерских, в своем доме. Здесь наша колыбель и наша крепость. Давайте же защищать ее. Предлагаю драться до последнего.

Столяров настойчиво возражал:

— Предлагаю: оставить мастерские, разделиться на мелкие отряды и повести партизанскую войну против Ренненкампфа. Мы у себя, в родной Чите: она и укроет, и даст нам силу.

— Кто за предложение Григоровича? — спросил Гонцов и пошел между верстаками, считая поднятые руки.

Костюшко последовал за ним и, поворачиваясь то вправо, то влево, тоже считал. Он насчитал всего тридцать восемь рук, поднятых за его предложение.

Антон Антонович опустил голову и быстрыми шагами вернулся к своему месту.

Предложение его провалилось. Вопрос об оставлении мастерских был решен.

Но все ждали последнего слова Антона. Теперь, когда надо было покидать эти стены, каждый впервые почувствовал всю тяжесть последнего шага. Никто не хотел первым сделать его.

— Товарищ Григорович! Ты будешь говорить? — тихо спросил Столяров.

Антон Антонович очнулся от своей задумчивости. Вот они, самые стойкие и мужественные его соратники. Доведется ли им еще соединиться? Он вглядывался в обращенные к нему, искаженные волнением и болью лица людей, и не было для него на свете никого дороже их.

— Товарищи! — воскликнул Костюшко, и слово это такой, скорбью отозвалось в нем, что он с минуту молча стоял перед собранием, опустив голову. — Вы только что сами приняли решение, — наконец заговорил он своим негромким, таким знакомым всем глуховатым голосом. — Давайте расходиться группами по пять-шесть человек. Прячьте оружие и ждите сигнала. Комитет уходит в подполье и будет продолжать работу. Мы еще встретимся, товарищи! Не падайте духом, прошу вас! Не падайте духом!

Он кончил, но никто не двинулся с места.

Антон Антонович растерянно оглядел товарищей, как бы спрашивая, почему они не уходят. За его спиной Столяров вытирал глаза платком.

— Антон Антонович! Прощайся с народом! — негромко сказал он.

— Мы прощаемся с вами… — начал было Костюшко, и не мог продолжать…

Как будто это были самые главные, долгожданные слова, дружинники зашумели и окружили Антона Антоновича.

Он переходил от одного к другому, ощущал прикосновения множества рук, ловил взгляды скорбные, полные тревоги или сочувствия, слышал слова надежды и участия, отчаяния и одобрения… Но не упрека… Нет, не упрека, которого ждал. Это придало ему силы.

Уже светало. Протяжный гудок поплыл над путями, над баррикадой и заваленными мешками стенами — сигнал покидать мастерские.

«Как похоронный звон», — помстилось Костюшко. Верно, о том же подумал Кривоносенко, шедший рядом. Они оба остановились и слушали, как замирает зов гудка на пустой уже площади.

Полная тревоги за мужа, Софья Павловна собралась ехать в Хилок. На случай, если она разминется с доктором, она оставила ему записку. В ней говорилось, что ему необходимо скрыться и что обед для него стоит в русской печке.

Но в это время доктор Френкель приехал сам. Едва завидев в окно его высокую сутуловатую фигуру, Софья Павловна вмиг забыла все свои опасения. Он был здесь, все было хорошо.

— Боже мой! У тебя совершенно окоченевшие руки. Ты безусловно простудился.

Она металась по комнате, колеблясь между желанием немедленно уложить мужа в постель и страхом перед арестом: по-настоящему доктору не следовало бы ночевать дома.

Но было так уютно в этой обжитой их квартире, где они провели лучшие дни своей жизни, так весело вспыхнуло пламя в печке и так славно трещал недавно поселившийся за шкафом сверчок, что не верилось в реальность угрозы.

Доктор согласился лечь в постель и выпить малины. Это окончательно решило вопрос.

Софья Павловна сидела на кровати, подавала ему чай и была так же счастлива и покойна, как много лет назад, когда некрасивый сутуловатый студент-медик Френкель привел ее в заваленную книгами комнату в «меблирашках» и сказал:

— Ну вот, Соня, теперь вы моя жена. Не знаю, будете ли вы со мной счастливы. Видите ли: я не очень удобный муж, но я предупреждал вас, и вы знаете мои жизненные планы. Самое же главное — это то, что я вас люблю.

Да, действительно, он честно и обстоятельно, как все, что он делал, рассказал Сонечке Надеждиной, что по окончании университета поедет работать в деревню и будет лечить мужиков и их детей. Детская смертность в России много выше, чем в других европейских государствах и даже некоторых азиатских. Можем ли мы, интеллигентные люди, спокойно спать, когда в родной стране мрут детишки?

Соня Надеждина прониклась правдой этих слов не потому, что услышала их впервые, но потому, что услышала их из уст любимого человека. Она забросила уроки пения и не вернулась в Лодзь, где жили ее богатые родные. По совету мужа Соня поступила на акушерские курсы.