В деревню доктору не удалось поехать, потому что в земства не допускали евреев. Френкели поселились на рабочей окраине большого южного города. Доктор лечил детей рабочих и вникал во все дела родителей своих пациентов. Когда начались забастовки, он помогал организовывать стачечный фонд, кассу взаимопомощи и составлять обращения к фабрикантам. Потом он, долго, много думая над листом бумаги, вычеркивая и переделывая, написал свою первую листовку.

В доме у них появились книги, непохожие на те толстые, с золотыми буквами на переплетах, которые стояли на докторских полках. Это были тоненькие, захватанные рабочими руками брошюрки. Ночами доктор читал «Капитал» Маркса.

Задумываясь над страницей, он говорил:

— Понимаешь, Соня, мне всегда казалось, будто мы стучимся в закрытую дверь и все наши усилия тонут в море народной беды. Так эта книга объясняет, отчего происходит беда. Ты понимаешь, Соня, какая это нужная книга?

И однажды он сказал:

— Я самый обыкновенный человек, Соня. Я всегда мучился тем, что я такой обыкновенный. Мне хотелось быть героем. Но теперь я знаю, чего стоят самые обыкновенные люди, если у них есть идея. Одна идея, но великая.

Вскоре доктора арестовали и выслали в Архангельскую губернию. Соня поехала с ним. Родители ее умерли, не простив ей ее брака и не оставив ей ничего.

Софья Павловна поплакала, но не потому, что ей было жаль черствых и тупых людей, давно ставших ей чужими. Она мечтала, что, вернувшись из ссылки, устроит мужу «настоящий кабинет», а теперь у нее не было для этого средств и, очевидно, уже никогда не будет.

Но муж, узнав причину ее слез, недоуменно поморгал светлыми ресницами и рассеянно сказал:

— Что? Наследство? Ах, это — серебряные ложки, перины… Я не понимаю, почему ты расстраиваешься из-за этого.

Потом нужно было, чтобы он бежал из ссылки и нелегально работал в Харькове. Затем в Николаеве и Одессе. Его снова арестовали. И снова Соня отправилась за ним, теперь уже на каторгу.

Потом каторгу заменили ссылкой в Якутию. Они жили невенчанными: доктор не хотел принимать православие и венчаться, говоря, что не любит вмешивать религию в свои личные дела. А Софья Павловна рада была перейти в любую веру, лишь бы не дрожать от страха, что их разлучат. Но принять иудейство было очень сложно. И каждый раз, когда мужа арестовывали, Софье Павловне приходилось переживать унизительные минуты и именоваться «сожительницей».

Но она была счастлива. Все эти годы она была счастлива. У них были дети: мальчик и девочка. Они жили у сестры доктора, и Софья Павловна писала им длинные письма, в которых рассказывала, какой замечательный человек их отец, а они его видели всего-то несколько раз, в перерывах между арестами.

Когда мужа арестовывали, Софья Павловна носила передачи в тюрьму и ждала приговора, чтобы разделить участь мужа.

Она постарела, в ее волосах рано появилась седина, но она была незаметна в светлых косах. Ее замечал только муж. Замечал и морщинки под глазами, и выражение вечной тревоги в ее преданных, по-прежнему прекрасных глазах. И то, что голос ее, когда она изредка, за шитьем, на крылечке какого-нибудь временного их жилища, пела, звучал не так чисто и звонко. Доктор любил жену все глубже и сильнее, потому она и была счастлива все эти годы.

Френкель внешне мало изменился, даже не очень постарел, и характер не переменился. Он и смолоду не отличался восторженностью, склонностью к душевным излияниям, не умел ни утешать родителей своих маленьких пациентов, ни подавать им надежду.

С годами он стал сторониться говорливых и слишком «нараспашку» людей, избегать шумных споров и у многих прослыл ядовитым и желчным господином, «скорпионом».

Его тянуло к людям действия, поэтому, вероятно, он и сблизился с Костюшко.

У Френкелей вошло в обыкновение всегда, когда им выпадало счастье жить под одной крышей, каждый вечер, перед сном, говорить о своих детях. Они вспоминали разные мелочи, дорогие для них, какие-нибудь словечки, сказанные давно маленькой дочкой и давно позабытые ей самой, теперь уже почти барышней.

Воспоминания эти касались только их двоих. Целый день они были среди людей и жили их интересами, страдали и радовались вместе с ними. Но эти ночные часы принадлежали только им двоим.

И потом Софья Павловна засыпала счастливая, положив голову на руку мужа, где бы это ни было: в юрте якутского наслега или в избе, занесенной снегом по застреху в глубине Сибири.

В этот вечер они тоже уснули, успокоенные близостью друг друга, мирным теплом незатейливого очага, песенкой сверчка за шкафом.

Звонок разбудил их. Кто-то дергал ручку настойчиво, властно.

Это был хорошо знакомый им звонок полиции, но на этот раз они оба почувствовали в нем угрозу более страшную, чем когда-либо.

— Что делать? — с тоской спросила Софья Павловна, как всегда спрашивала мужа в решительные минуты.

— Открыть, — ответил он, нащупывая на столике очки.

Софья Павловна накинула капот и просто потому, что так полагалось, спросила:

— Кто там?

— Телеграмма, — ответили ей, видимо, тоже потому, что так полагалось.

Однако во всем ходе обыска, с самого начала его, было что-то необычное. Ощущение близкой и неминуемой катастрофы охватило не только Софью Павловну, но, как она со страхом заметила, и ее мужа.

Где бы ни жил и ни врачевал доктор Френкель, он посещал любого больного, кто бы он ни был. И когда за ним присылал известный всему городу черносотенец, доктор шел лечить его ребенка, как и всякого другого. И так же нежно гладил влажную от пота спинку и показывал ему «козу», и так же сухо и коротко говорил отцу больного, что надо предпринять. Доктора знали все в городе. Когда местные жандармы производили у него обыск, в их действиях обычно чувствовалась некоторая сдержанность, офицер держался прилично и изображал на лице печальную необходимость.

Сейчас все было по-другому. С какой-то злобной и безудержной силой в течение нескольких минут была перевернута вся квартира. Пристав и околоточные торопливо хватали вещи, без нужды разбрасывая их, опрокидывали ящики шкафов, выбрасывали книги.

Это был не обыск, это был разгром.

Софья Павловна глядела на хаос, властно воцарявшийся вокруг, и, леденея, думала: «Раз они ничего не ищут, ничего определенного, значит, они пришли за мужем».

Она хотела приготовить ему то, что обычно дают с собой в таких случаях, но офицер, мельком взглянув на нее, процедил сквозь зубы:

— Попрошу не двигаться со своих мест!

Можно было подумать, что в квартире ищут бомбы. Наконец долгая и мучительная процедура закончилась.

— Одевайтесь, — сказал офицер, избегая обращения.

Доктор стал одеваться, делая это, как всегда, медленно и тщательно. Жена подавала ему вещи. Они обменивались взглядами, которые говорили яснее слов:

«Лишь бы с тобой не случилось ничего плохого! Я так за тебя боюсь, мой дорогой!» — «Держи себя в руках, Соня. Ты всегда умела держать себя в руках».

— Побыстрее! — грубо торопил офицер.

Софья Павловна и ее муж попрощались коротко и сдержанно, как всегда прощались при жандармах.

— Шарф! — вдруг вспомнила Софья Павловна и бросилась за уходящими. — Шарф! — В эту минуту Софье Павловне казалось, что сейчас самое главное: повязать на шею мужа забытый на стуле шарф.

Доктор замедлил шаги, остановленный отчаянием в голосе жены. И Софья Павловна с ужасом увидела, как пристав толкнул в спину ее мужа.

— Господин Окаемов! — громко позвала она офицера. — Как же вы разрешаете! Ведь мой муж вылечил вашего ребенка! Я прошу вас, господин Окаемов!

— Соня! — проговорил негромко доктор, и Софья Павловна сразу замолчала.

Она сбежала по ступенькам крыльца во двор.

— Соня, вернись! — сказал доктор.

Она повиновалась, но успела заметить: на него надевали наручники.

Еще не светало, когда Софья Павловна прибежала на Сунгарийскую к дому Кривоносенко. Дверь в сенцы была открыта настежь, и это испугало Софью Павловну. Но комнаты оказались запертыми.