— Каким людям раздавал оружие Борис Кларк? — спросил председатель.
Матрена ответила, что по фамилиям она тех людей не знает, но с виду то были мастеровые «с депо».
Председатель спросил, имеют ли стороны вопросы к свидетельнице.
Прокурор, порывисто встав, отрезал:
— Нет.
Он избегал смотреть на свидетельницу, и было похоже, что он хочет поскорее избавиться от нее.
Защитник выразил надежду, что ему будет предоставлена возможность задать вопрос мужу свидетельницы Глотовой, находящемуся сейчас в свидетельской комнате.
Председатель объявил, что эта возможность будет предоставлена защите в свое время.
— Вы свободны, свидетельница Глотова, — произнес председатель недовольно, как бы сожалея, что стороны не использовали свое право допроса.
Матрена заторопилась уходить, но офицер-распорядитель указал ей на стул. Она уселась, одна в пустом зале, красная, потная и очень довольная.
Перед судом стоял новый свидетель — городовой Труфанов. Нетвердым голосом он доложил, что, стоя на посту вблизи дома Кларков, видел, как во двор вошло четыреста рабочих и вскоре они все вышли оттуда, вооруженные винтовками и пистолетами.
Защитник заявил, что имеет вопрос, и, не дожидаясь разрешения председателя, спросил:
— Свидетель Труфанов, вы лично бывали во дворе у обвиняемого Кларка?
— Так точно, — гаркнул Труфанов.
— Как велик этот двор?
— Не могу знать, — уже тише отвечал городовой, опасаясь подвоха.
— Ну, как эта комната?
— Вполовину будет.
— Как же в таком пространстве могло поместиться четыреста человек? — уже обращаясь к председателю, поспешно воскликнул Нормандский.
Председатель недовольно взглянул на защитника и предложил ему не вносить путаницу в свидетельские показания, ибо четыреста человек могли войти во двор не сразу, а группами, что, видимо, и имел в виду свидетель.
— Не правда ли?
— Так точно, ваше благородие, — обрадованно ответил Труфанов.
Следующий свидетель, полицейский Семов, сообщил, что слышал, как обвиняемый Григорович, выступая на митинге на площади около вокзала, говорил противозаконные слова, призывал к ниспровержению и к неповиновению, и все кричали: «Не позволим!», то есть, надо понимать, «не позволим действовать законным властям».
— А вы, свидетель, исполняя свои обязанности, не приняли мер для прекращения незаконного, по вашему мнению, митинга? — спросил защитник.
— Мер не принимал, поскольку я был переодетый, то есть в штатском платье, — ответил Семов.
На скамье подсудимых засмеялись.
Муж Глотовой, которого Кларки, несмотря на его частые визиты по соседству, впервые видели в трезвом виде, сказал, что Борис Кларк оружия рабочим не выдавал. Он, Глотов, видел, что рабочие брали оружие сами в амбаре во дворе.
— Прекрасно, — произнес защитник и откинулся на спинку стула с видом удовлетворения.
Затем был зачитан «Протокол осмотра газеты «Забайкальский рабочий» № 3, который должен был являться основным документом обвинения:
«Протокол осмотра газеты № 3 «Забайкальский рабочий». 1906 года февраля 19 дня я, отдельного корпуса жандармов ротмистр Балабанов, в присутствии нижепоименованных понятых произвел осмотр № 3 «Забайкальский рабочий», газеты нелегального содержания, причем на странице 3-й этого номера помещена статья, начинающаяся словами: «В № 2594 «Забайкалья» от 20 декабря меня просят выяснить инцидент с полицейским надзирателем Семовым»… оканчивающаяся словами: «…после этого я сказал свою фамилию и адрес, и мы ушли домой». Под статьей имеется подпись: «Организующий рабочие дружины Григорович». Эта статья описывает указанный инцидент, причем в тексте находятся элементы, указывающие на полную преступность этой организации: Григорович высказывает мысль о незаконности обыска «без хозяина», даже с точки зрения «гибнувшего самодержавия». Также особенно характерна заключительная мысль автора Григоровича: «…чтобы полиция признала открытое существование вооруженных дружин, чтобы попытки обезоружить отдельных рабочих больше не повторялись»… «В случае игнорирования этого заявления рабочие примут свои еще более решительные меры». Из этого заявления видно, что в лице организатора рабочих дружин полиции, законному исполнителю, органу правительства противопоставляется реальная сила — рабочие дружины, организатором которых являлся Григорович. Номер этот заключено приобщить к настоящему дознанию в качестве вещественного доказательства. Ротмистр Балабанов».
За спотыкающимся казенным слогом документа пряталось мелкое торжество Балабанова.
Все время, пока шел допрос свидетелей, Костюшко внимательно смотрел на прокурора, стараясь убедить себя в том, что «молчаливое противодействие» померещилось ему. Но едва Сергеев заговорил, Антон Антонович понял, что не ошибся.
Прокурор смягчил вину подсудимых и делал это, опираясь на данные судебного следствия и обходя безоговорочные положения обвинительного акта.
Так, он отказался от обвинения Бориса Кларка, считая, что показание Глотовой опровергается свидетельством ее мужа. Главное же заключалось в том, что прокурор отказывался от квалификации действий подсудимых по статье 101 части 3, как предлагалось обвинительным актом.
Костюшко стал размышлять о мотивах странного поведения прокурора, и ему показалось, что он разгадал их.
Прокурор был законником, и явное несоответствие того, что происходило, правовым нормам претило ему. Со снисходительным сожалением Костюшко подумал, что подобные прокурору люди имеют превратное понятие о праве, не понимают его сущности.
Чем основательнее подкреплял аргументами свои выводы прокурор, тем беспокойнее вел себя полковник Тишин. Это уже не был бесстрастный судья. Глаза полковника метали молнии, руки нервно теребили бумаги. Вопиюще! Прокурор не поддерживал выводы обвинительного заключения! Прокурор видел повод для снисхождения в том, что деятельность подсудимых, вменяемая им в вину, имела место после манифеста 17 октября 1905 года!
Прокурор Сергеев говорил негромко, уверенно и с видом крайнего упорства. Только капли пота, выступившие на его лбу, показывали, чего это ему стоило.
Сергеев, конечно, понимал, что его дальнейшая карьера решается сейчас, и все же он говорил. Это внушало уважение к нему. Но прокурор не замечал взглядов, обращенных на него. Люди, сидящие на скамье подсудимых, были для него только объектами применения определенных статей закона, и он, прокурор, ратовал за то, чтобы статьи были применены правильно.
Защитник, капитан Нормандский, напротив, с первых же слов, запинаясь и поглядывая на судей, показал всем своим видом, что защита навязана ему. Почуяв эту нетвердость и как бы отыгрываясь за долготерпение при речи прокурора, председатель несколько раз обрывал Нормандского.
Подхватив мысль прокурора, Нормандский развил ее: подсудимым инкриминируется организация митингов, выступлений на них и в печати и тому подобная общественная деятельность. Она, однако, не может быть признана преступной, поскольку относится к периоду после манифеста 17 октября, дозволившего подобные выступления. Что же касается обвинения в принадлежности к партии, стремящейся к ниспровержению существующего в России образа правления, и в вооруженном восстании, то таковые обвинения защитник считает недоказанными. Если же суд и признает это обвинение доказанным, то ему следует квалифицировать преступление подсудимых по статье 102-й Уголовного уложения, а не по 101-й статье.
Решение этого формального вопроса имело огромное, решающее значение для обвиняемых: статья 101, часть 3, фигурирующая в обвинительном акте, предусматривала смертную казнь, а статья 102 — вечную каторгу.
С натугой переходя от довода к доводу, защитник явно торопился закончить речь. Трагикомический инцидент помог ему в этом. Звук взрыва раздался в пустом зале необычайно гулко. Тишин побледнел, но остался в кресле. Члены суда вскочили со своих мест. Придерживая шашки, бросились к скамье подсудимых дежурные офицеры.
