Но подсудимые не имели времени предаваться размышлениям. Не успели они разместиться на скамьях, как секретарь пробормотал:
— Суд идет. Прошу встать.
Тотчас появился состав суда. Председатель, командир 17-го Восточно-Сибирского полка, полковник Тишин, лишенным выражения голосом произвел перекличку подсудимых. Затем он приказал ввести свидетелей и привести их к присяге.
— Что еще за свидетели? — громко спросил Эрнест.
— Черт их знает. Наскребли каких-нибудь, — ответил Костюшко.
Процедура приведения к присяге при помощи священника гвардейского роста и с гвардейской выправкой была проведена молниеносно, так что подсудимые не рассмотрели толком, кто же будет доказывать суду их виновность. Они узнали среди свидетелей только городового Труфанова, который, повторяя слова присяги, опасливо косился в сторону подсудимых.
Эрнест дернул Костюшко за рукав:
— Слушай, это его я бил тогда на улице, а?
— Его.
— Огласите обвинительный акт, — приказал председатель.
Пока секретарь читал, Антон Антонович с любопытством разглядывал судей.
Лицо председателя выражало полное бесстрастие. На нем было написано: «Я — военный. Я — солдат. Приказали судить — сужу. Прикажут повесить — повешу. И то и другое сделаю с чувством исполненного долга».
Во время чтения обвинительного акта полковник как будто спал. Во всяком случае, глаза его были закрыты и широкая грудь, обтянутая мундиром, мерно подымалась.
Справа от председателя сидел член суда с пышной растительностью на лице: брови, усы, бакенбарды разрослись так, что невозможно было отыскать ни малейшего душевного движения на его лице. Член суда привычным движением беспрестанно расчесывал бороду, поглаживал усы и подбивал подусники. Поглощенный этим занятием, он невнимательно следил за ходом дела.
Второй член суда, напротив, напряженно слушал, страдальчески морщась. Каждое названное в обвинительном акте имя, казалось, вызывало у него досаду.
Это действительно было так. Второй член суда почитал себя человеком интеллигентным, как он сам про себя говорил, «мыслящим офицером». Его мучила совесть. Мучила она его потому, что он не успел прочитать материалы следствия, как это полагалось, и даже не заглядывал в дело. Если бы он прочел дело, совесть его была бы чиста и он спокойно приговорил бы сидевших на скамье подсудимых людей к наказанию, о мере которого судьи договорились бы в совещательной комнате.
Думая так, член суда обманывал себя, так как знал, что приговор определен задолго до ухода суда в совещательную комнату и даже до открытия судебного заседания — в вагоне Ренненкампфа.
Существо людей, входящих в состав суда, было ясно Костюшко. Весь интерес Антона Антоновича был прикован к прокурору Сергееву и защитнику Нормандскому. Оба были пока ему непонятны.
У обоих, хотя они, особенно прокурор, держались спокойно, был вид людей, судьба которых решается в этом процессе. Причем у прокурора во всех жестах и выражении лица сквозила необыкновенная решительность и упорство, которое Костюшко про себе назвал «внутренним сопротивлением происходящему».
Защитник, напротив, то и дело поглядывал то на суд, то на подсудимых, как бы выбирая линию поведения.
Секретарь все читал. Вероятно, он был близорук, потому что низко наклонялся над листками обвинительного акта.
Подсудимым, сидящим прямо против него, была видна только его желтоватая, еле-еле прикрытая начесами с боков плешь. И так как акт был длинный и секретарь оставался в согнутом положении долго, казалось, что у него вовсе нет лица, а есть только одна странная полосатая плешь.
Он читал, качаясь, как читали все секретари в судах Российской империи: бессвязное, монотонное бормотание с неожиданным акцентом на фамилиях подсудимых и статьях закона, как будто частое упоминание этих статей могло прикрыть творящееся беззаконие. Так же было выделено голосом наименование суда — «Временный военный суд при отряде генерал-лейтенанта Ренненкампфа».
Секретарь зачитал общую часть обвинительного акта:
— «…о слесаре Иосифе Григоровиче, помощнике начальника станции Эрнесте Цупсмане, железнодорожном мастеровом Петре Качаеве, мещанине Иване Кривоносенко, приказчике общества потребителей, служащих на Забайкальской железной дороге, — Исае Вайнштейне, столяре Прокофии Столярове, ревизоре материальной службы Павле Кларке, его сыне Борисе Кларке и фотографе Алексее Кузнецове, — преданных временному военному суду при отряде генерал-лейтенанта Ренненкампфа означенным начальником в порядке 1329 статьи…»
«Члены местной революционной партии на железнодорожной станции Чита в своей противоправительственной деятельности в конце 1905 и начале 1906 года вели не только агитацию среди железнодорожных мастеровых, рабочих и служащих, а также местных войск, но, кроме того, организовали и вооружили боевые дружины, похищали для них из вагонов казенное оружие и боевые огнестрельные припасы, организуя всеми означенными средствами вместе с другими, не обнаруженными дознанием, лицами вооруженное восстание местного населения и рабочих для ниспровержения существующего в России государственного строя».
Затем шло определение виновности каждого из обвиняемых, после чего секретарь стал качаться быстрее и тень интереса пробежала по лицам судей. Зачитывалась резолютивная часть.
Деятельность каждого из подсудимых квалифицировалась по 3-й части 101-й статьи Уголовного уложения.
Секретарь кончил читать и заскрипел пером.
Председатель открыл глаза и, проглотив зевок, объявил, что суд приступает к допросу свидетелей.
— Свидетельница Матрена Глотова!
То, что произошло вслед за этим, было совершенно неожиданным для подсудимых.
Офицер, исполнявший обязанности судебного пристава, ввел в зал свидетельницу. Жирная женщина с медно-красным, лоснящимся лицом под высоко взбитыми светлыми волосами семенила, перебирая толстыми ногами, обутыми в модные остроносые ботинки. Безбровое лицо ее выражало крайнее довольство ролью, которая тут ей отводилась.
Борис Кларк прошептал растерянно: «Папа!» — и обернулся к отцу. Борис не поверил своим глазам: отец смеялся. Смеялся обычным своим тихим и заливчатым смехом, поглаживая пышную бороду, и, как обычно, слезы от смеха выступили у него на глазах.
Эрнест, наоборот, насупившись, серьезно и брезгливо следил за Матреной. Так смотрят на гусеницу, переползающую дорогу. Потом Эрнест глянул на Павла Ивановича и вдруг громко и вызывающе захохотал.
Смеялся и Костюшко.
Смех не умолкал, пока Матрена несла свое расплывшееся тело к возвышению, где ей надлежало встать.
Председатель недовольно сделал знак офицеру, распоряжавшемуся судебной процедурой, тот подбежал к скамье подсудимых, яростно прошептал: «Прекратить смех!»
Молодой Кларк все не мог успокоиться и ерзал на своем месте. В голове у него никак не укладывалось, что сейчас перед судом стоит и будет что-то говорить против его отца, благородного, честного человека, Матрена Глотова, соседская кухарка Матрена.
Борис видел ее каждый день. Днем, высунув растрепанную голову в окошко, она ссорилась с молочницей, продавцом рыбы, шарманщиком, со всяким, входившим во двор.
Вечером приходил ее муж, пьяница. Он ругал ее всячески и, случалось, кидал в нее что попадалось под руку. Потом Матрена как ни в чем не бывало накрашивала щеки красной бумажкой от конфеты и уходила со двора.
— Пранститутка! — кричал ей вслед муж и укладывался спать на ее кровати.
Да, это была та самая Матрена, с ее жирной спиной, обтянутой тесной кофтой, и накрашенными щеками. И от нее ждал сейчас каких-то слов военный суд! Слов, которые могли повлиять на судьбу отца и его товарищей или даже решить ее!
— Свидетельница Глотова, — спросил председатель, посмотрев на бумагу, лежавшую перед ним, — что вы можете показать по данному делу?
Матрена Глотова затараторила:
— Что прежде говорила господину ротмистру, то и сейчас скажу: видела, своими очами видела, как ихний, — она показала на Павла Ивановича Кларка, — сынок, Борис то есть, во дворе из амбара выносил оружию. И тую оружию раздавал людям.
