Впрочем, далее мы видим Меллер-Закомельского на полях русско-турецкой войны. И снова — отличия, награды. В тридцать девять лет — чин генерал-майора! Благосклонная десница монарха необыкновенно часто приподымается для того, чтобы новой милостью одарить своего любимца. Но кого же можно назвать опорой трона, если не Александра Николаевича?

Подавление севастопольского мятежа — дело совсем недавнее, оно на памяти у каждого. Ореол генерал-лейтенанта Меллер-Закомельского, подавившего бунт в Севастополе, еще в полном блеске. И вот уже груз нового повеления монарха ложится на испытанные плечи барона: водворение порядка на Сибирской железной дороге.

Фигура генерала и вся подготовка дела невольно вызывали мысли о том противнике, который противостоял отряду. Что происходило там, в котловине меж пологих холмов, где, окутанный морозным туманом сибирской зимы, лежал мятежный город — революционная Чита? Иногда поручику слышался резон в рассуждениях о «стихийном бунте», о зловредности царевых врагов, выродков и отщепенцев. Иногда… Но что в действительности?

Правительственный телеграф безмолвствовал. Сообщения беженцев были отрывочны и противоречивы. Высланные на линию огня лазутчики не возвращались.

Утомленный впечатлениями последних дней, Ильицкий, полусонный, вошел в отведенное ему купе. Второе место было свободно. Сергей вспомнил, что с ним поместили какого-то чиновника. По словам Мишеля Дурново, это был не очень приятный, но весьма деятельный господин, сумевший заслужить расположение барона.

Поручик устроился на верхней полке и потушил свет, оставив только синий фонарь под потолком. В купе пахло воском и свежим бельем. Сергей отодвинул занавеску. Ночь была безлунная, слабый мертвенный свет разливался по убегающим назад снежным полям, осыпаемым золотыми искрами из паровоза. Снег казался серым, и такое же серое низкое небо давящей свинцовой тяжестью нависало над ним. Думалось, что где-то там, впереди, оно неизбежно гранитной глыбой обрушится на распростертые под ним поля. Что-то дикое, печальное исходило от этой картины и потушило огонек непрочного дорожного уюта.

Ильицкий задернул занавеску, и тотчас мысли его стали путаться. Колеса стучали мерно, все тише и тише. Да это не колеса, это часы. Тикают стенные часы. Сергей стал ждать, когда они пробьют, но вместо боя часов, приглушенные двойными стеклами окна, беспорядочные хлопки выстрелов раздались совсем близко.

— Что это? — спросил Сергей сквозь сон.

Голос, показавшийся ему знакомым, ответил:

— Пронюхали, сволочи, куда и зачем едем, стекла бьют.

Сергей открыл глаза. Поезд стоял. Посреди тускло освещенного купе невысокий человек натягивал на себя китель.

Снимая с крюка шинель, он оперся о верхнюю койку. Перед глазами Ильицкого на мгновение легла рука с короткими пальцами, утолщенными на концах, наподобие барабанных палочек.

Человек чисто штатским движением не прицепил на пояс, а опустил в карман шинели пистолет и вышел.

Все это Ильицкий воспринял механически, сознание его наполовину спало.

По-настоящему он проснулся, только когда солнце пробилось в щель между занавесками. Он вспомнил ночного спутника и тотчас поглядел вниз: никого не было. На смятой постели валялся кастет, желтая кожаная перчатка и книга: «Буддизм как высшее проявление человеческого духа».

Хотя такая встреча сама по себе была бы удивительна, Ильицкий уже не сомневался, что в одном купе с ним едет Марцинковский.

В дверь постучали. Вошел Мишель Дурново, румяный с мороза, чернобровый и хорошенький, как на картинке.

— Ты проспал представление, — неловко смеясь, начал он: накануне они выпили на брудершафт.

— Да, я как будто слышал выстрелы, — вспомнил Сергей.

— Ну, была потеха! На Узловой мастеровщина уже знала, куда мы едем. Разобрали поленья с паровоза и давай кидать нам в окна. Ну, стекла посыпались… А тут подошел поезд с запасными. Запасные — сущие дьяволы! Они же — за бунтовщиков… Злые ужасно! Наши сначала — прикладами, потом в штыки! Нескольких запасных закололи. Три приклада, представляешь, разбили… Барон страшно осердился: так, говорит, все оружие разбазарите по дороге. То ли еще будет! И распорядился выдать всем нагайки. И сострил, конечно: «Пуля — дура, штык — молодец, а нагайка — если умеючи — всей драке венец».

Мишель рассказывал оживленно, но в глазах стояла муть тревоги.

«Да он с испужинкой!» — определил Сергей и неожиданно для себя спросил:

— Слушай, Мишель, ты уже ездил с бароном?

— Разумеется.

— Тоже вас так встречали?

— Нет, там по-другому было, — неохотно ответил Мишель и вдруг, доверчиво взмахнув длинными ресницами, поспешно проговорил: — Понимаешь, все такие дела, они тяжелые, кровавые, неприятные… Но ведь надо же кому-то. И мы офицеры, а не барышни, — он твердил словно заученное. И слова эти звучали фальшиво, потому что всем обликом и манерами Мишель напоминал именно барышню, почему-то выговаривающую вовсе неуместные слова…

— Но и не жандармы, — с горечью бросил Сергей, но, заглянув в огорченное лицо Мишеля, добавил: — Просто надо поменьше размышлять над окружающим!

Он не сразу понял, что сказал эти слова для себя.

После ужина за картами барон разговорился по поводу инцидента на Узловой:

— Еще не такие безобразия ожидают нас вскорости. Где-то нам стоять надо: паровозу воды набрать хотя бы. А пролетарии — они тут как тут. И заметьте: по всей линии уже знают, кто мы такие, куда и зачем едем. И что пороть будем — зна-ают! Вот и кидаются поленьями и чем попало. А там, впереди, — там у-уу… какие сидят и барабаны у револьверов уже крутят… Так что вы не стесняйтесь! Прикладами действовать — это варварство, прошлый век. Вон уже три винтовки раскололи. Для этого дела самое милое — нагаечка. И у нас их запасено много, на всех хватит.

Барон цедил слова словно нехотя, в то же время следил за картами. Речь его лилась как бы сама собой, а руки цепко хватали карту. И бросал он ее осторожно, даже не бросал, а выкладывал: выложив, всматривался, будто не узнавая.

— Барон, опять ваша взятка, вы, право, колдуете.

Меллер ответил серьезно:

— В какой-то степени да. Не то чтобы три карты, но кое-какие заклятия унаследовал от деда: чернокнижник был отъявленный.

Барон как в воду глядел: на станции к поезду пробивался старик в железнодорожной фуражке, — как оказалось, местный житель, бывший стрелочник, уволенный в отставку по старости. «К начальству, главному!» — бормотал он, вид у него был обезумевший. Задержали его уже на линии. Оказалось: отец двух сыновей, как он сказал, «невинно забранных» на одной из станции.

Барон распорядился проверить. Но ротмистр Куц сказал: «И проверять не надо. Это его сыновей мы повесили на том полустанке, где пирогами с мороженой голубикой торговали. Обоих с оружием схватили».

— Ну так и объясните отцу. Зачем обманывать старого человека? — приказал барон.

Поезд уже готовился к отправке, когда на станции возникла суета, послышались крики, женский плач, причитания.

Заботкин послал за начальником станции. Тотчас тот возник у поезда с лицом белее мела. Оказалось, давешний старик бросился под маневровый паровоз. «Машинист затормозить не успел, задавило сразу», — лепетал перепуганный начальник.

Заботкин аккуратно снял шапку и перекрестился:

— Мир праху его. Отец за сыновей не в ответе.

Барон, которому доложили об «инциденте», произнес:

— Вот вам и мелодрама: «Преступные сыновья и несчастный отец».

На непримечательном разъезде неожиданно была дана команда выстроить весь отряд на платформе. Для чего — никто не знал и это тревожило.

В конце дня пошел медленный крупный снег, скрадывавший очертания местности. Меллер-Закомельский прошел по платформе своей характерной походкой, слегка подпрыгивая на носках. Ветер завернул полу его шинели, красный язычок шелка лизнул серую полу. Негромко, но так, что всем было слышно, генерал произнес медленно и внушительно: