И как только это сделалось ясным для Сергея, в его душе заговорил тот внутренний голос, который, как думал Сергей, помогал ему сохранить чистоту и благородство при всех обстоятельствах.

«Ты, Сергей, Сережа Ильицкий, со своей доброй, деликатной натурой, со своим стремлением к добру, правде, со своими гуманными и широкими взглядами на жизнь, ты не способен, нет, просто ты не можешь идти в одной шеренге с палачами».

Может быть, слово «палачи» и не было произнесено этим осторожным голосом. Важно одно: Сергей Ильицкий в душе своей воздвигал непроходимую, как ему казалось, стену между собой и теми, с кем связала его судьба, водворившая их всех в благоустроенные вагоны поезда особого назначения, отправлявшегося в новогоднюю полночь в глубь Сибири.

И когда уже не оставалось ни тени спасительных сомнений в назначении этого поезда, тот же голос подсказал Сергею его новую роль: «Ты не можешь быть в лагере барона и его приспешников. Ты не такой, как они. Ты лучше, чище, возвышеннее. Здесь ты только наблюдатель. Ты уйдешь от них, когда захочешь, а сейчас ты смотришь на все критическим взглядом объективного зрителя, беспристрастного, как сама история».

Каким образом и куда уйдет Сергей, об этом голос умалчивал. Но и этого было достаточно Сергею.

Теперь специфические приготовления отряда не пугали и не отталкивали Сергея. И то, что он раньше считал нездоровым любопытством, теперь было уже спокойным наблюдением человека, непричастного ко всем этим мерзостям, — сейчас Сергей не боялся и таких слов!

Итак, он «наблюдал»…

При общем взгляде на состав и снаряжение экспедиции, или, как она называлась в официальных документах, отряда, бросалась в глаза значительность вооруженной людской силы по количеству и тщательному отбору даже рядового состава.

В отряд вошли две сводные роты из нижних чинов от третьей гвардейской пехотной дивизии. Солдаты были взяты из всех четырех полков дивизии и так же, как их ротные командиры, отобраны специально для данного дела.

От резервного Четвертого железнодорожного батальона прибыли двенадцать нижних чинов и два телеграфиста под командой подпоручика. Шесть унтер-офицеров гвардейской полевой жандармерии подкрепляли «специальную» часть отряда.

Лейб-гвардии Кексгольмского полка поручик князь Гагарин и лейб-гвардии Санкт-Петербургского полка поручик Писаренко пришли в отряд со своими подразделениями. Не случайно была прикомандирована к нему группа солдат и офицеров Пятьдесят пятого драгунского финляндского полка, отличавшегося своей вымуштрованностью и надежностью.

Штаб комплектовали с еще большей тщательностью. Меллер-Закомельский лично подбирал весь его состав вплоть до телеграфистов-шифровальщиков. Так, он вызвал флигель-адъютанта капитана Скалона и полковника Энгельке от военно-судебного ведомства, который должен был оформлять юридическими актами действия генерала.

Имелся врач со всеми необходимыми предметами для оказания помощи участникам экспедиции в случае эксцессов при водворении порядка, а о том, что пострадавшие обязательно будут, об этом охотно упоминали в разговорах, что придавало экспедиции характер предприятия опасного, требующего особой храбрости и даже самопожертвования.

После окончательного сформирования штаба испрашивалось согласие царя.

Ильицкого все более удивляла четкая организация отряда, оперативность и быстрота, с которой выполнялись все распоряжения начальника, — все это так редко встречалось на войне.

Еще более поражало богатство материальной части экспедиции: в состав артиллерии вошли совершенно новые пушки, которые предназначались для войны с японцами, но так и не были пущены в ход.

Но наибольший интерес Ильицкого вызывала фигура самого генерала. Еще не зная его, он столько слышал о нем, его воображение создало образ престарелого красавца с надменным лицом и аристократическими манерами. На приеме во дворце Ильицкий из-за волнения и страха сделать что-нибудь против этикета не рассмотрел толком своего начальника. Зато теперь он мог это сделать беспрепятственно, так как барон проводил с офицерами много часов.

Меллер-Закомельскому было в то время шестьдесят два года. Лишенный обычных примет старости — ежик подстриженных волос скрывал седину, череп только начал обнажаться в благопристойной лысине, стан сохранил стройность, — барон, однако, выглядел стариком. Трудно было сказать, что создавало это впечатление. Морщины, чересчур резкие и обильные у глаз и у рта с брезгливо выпяченной нижней губой, едва заметное дребезжание голоса, а скорее всего руки — вот что выдавало возраст барона. Руки небольшие, пергаментной желтизны. Несколько глубоких морщин опоясывали кисть, как браслет, веер тонких синеватых жилок разбегался до пальцев, толстых и неподвижных, с широкими серыми ногтями. Движения рук были замедленны, вялы, и это входило в странное противоречие с решительной манерой, разговора и энергичным выражением лица генерала.

Ильицкому все время казалось, что кто то другой, дряхлый и слабый, просунул свои руки в рукава генеральского мундира. Это походило на игру, которой, бывало, развлекались кадеты: один из играющих читал стихи или говорил что-нибудь, а другой, спрятавшись за его спиной и продев руки в рукава его мундира, делал самые не подходящие к тексту жесты. Только в игре это вызывало смех, здесь же — какое-то неприятное чувство, словно были видны одновременно и лицо человека, и маска на нем.

Впрочем, когда Меллер был весел, сыпал остротами, неприятное впечатление исчезало. Тогда не замечалась большая голова генерала с низко посаженными ушами и узкий лоб со старым шрамом, следом ранения штуцерной пулей в деле на Черной речке.

Ильицкий тщательно собирал черты биографии барона. Это было нетрудно. Офицеры из свиты удачливого генерала любили рассказывать о нем. Свет его подвигов словно бы падал и на них в силу одной их осведомленности.

Обласканный двором, одаренный высокими наградами, генерал привлекал к себе уважительные и завистливые взоры служак. Ведь и он был когда-то молод и безвестен. Какая же бабка наворожила ему блестящий послужной список? Под какой счастливой звездой протекал жизненный путь барона? И какие победы над врагами России привели его к высокому воинскому званию и завоевали ему доверие государя?

То, что узнал об этом поручик Ильицкий, показалось ему очень любопытным.

Не совсем обычно сложилась военная карьера барона Александра Николаевича Меллер-Закомельского. Были какие-то моменты, подымавшие на волну именно его, а не кого-либо другого, обладавшего, может быть, не меньшей воинской доблестью и умением.

В самом деле, он начал службу в лейб-гвардейском гусарском полку. Ильицкий живо представил себе заурядного корнета с незавидными физическими данными и непримечательной внешностью.

Но вот поворот судьбы! Девятнадцати лет Меллер-Закомельский участвует в усмирении польского мятежа. Первый шаг из безвестности к славе! За заслуги усмирителя награждают орденом святой Анны и святого Станислава третьей степени с мечами и бантом.

Сияние подвигов в польском деле осветило дальнейший путь Меллер-Закомельского. В двадцать пять лет он уже майор. Но почему в армейской пехоте? Не идет ли его путь под уклон? Отнюдь нет! Это станет ясным, если посмотреть, куда отправился Меллер-Закомельский по новому назначению и в новом чине.

Пехоте принадлежало не последнее место на полях сражений против народов Туркестана. Именно сюда и лежит путь Меллера. Через год за боевые отличия его досрочно производят в подполковники. Он получает в командование второй Туркестанский батальон, с ним участвует в хивинском походе — чин полковника венчает его дело — и в покорении Ферганы.

Теперь награды сыплются дождем: золотое оружие, орден святого Георгия четвертой степени, святого Станислава второй степени с мечами, звание флигель-адъютанта его императорского величества.

Снова усмирение, покорение… Не битвы, не сражения, отмечает мысленно Ильицкий. А впрочем, разве и это не битвы, не сражения? Да, но…