Мгновенно воцарилась тишина, когда в дверях, ведущих в царские покои, показался министр двора барон Фредерикс. Это было сигналом подготовиться к появлению августейшей четы, как понял Ильицкий.

И тут же он отметил с тем жадным интересом, с которым воспринимал все вокруг: «Уж наверное все тут многократно присутствовали при выходе государя. Однако словно ток пробежал по залу…» Без суеты, привычно слаженно произошло перестроение. Это слово как будто вовсе не подходило к собравшимся, среди которых было столько дам в глубоких декольте, с веерами в руках. Однако придворные дамы, понаторевшие в этикете, весьма ловко и безошибочно занимали положенное им место.

Таким образом как-то само собой оказалось, что все выстроились по чину. Великий князь Николай Николаевич возвышался внушительной своей фигурой на правом фланге павловцев. Меллер-Закомельский возглавил шеренгу кексгольмцев. Его независимая и свободная манера держаться восхитила Ильицкого.

Ослепленный блеском белого атласа, драгоценностей, золота мундиров, люстр, Сергей силился сохранить в памяти все детали сегодняшнего дня. Но когда в дверях появился государь, оцепенение охватило его.

Ильицкий впервые видел царя так близко. Острое, щекочущее нервы ощущение, что перед ним самодержец, всемогущий монарх, держащий «в руце своя» жизнь и смерть, благополучие и гибель, призванный властвовать до своего последнего дня и передать эту власть сыну, пронизало все существо Сергея.

Между тем перед ним стоял непримечательный человек в подчеркнуто скромном сюртуке лейб-гвардейского Павловского полка, с слегка растерянным взглядом небольших, чуть выпуклых глаз.

Сергей хотел преодолеть навязчивую, обволакивающую притягательность этого взгляда и вдруг почувствовал, что все окружающие, и те, кто, подобно ему, были здесь первый раз, и те, кто видели царя, может быть, ежедневно, отбросив все, что занимало их до сих пор, обратились всем корпусом, лицом и, несомненно, мыслями к вошедшему, поглощенные только лицезрением его и счастливые этим лицезрением, этой своей причастностью…

«Вот это и есть самодержавие, — смутно подумал Сергей, — важен принцип, а не смертный человек с его личными качествами. Неважно, что он такой… Все равно он велик своим могуществом».

Это были путаные, неясные мысли, и Сергей сам удивился, что всегда казавшееся ему немного смешным слово «миропомазанник» вдруг, потеряв свой буквальный смысл, одно могло обозначить характер этой власти над людьми.

Он испытал нечто вроде гордости, когда царь обратился к его начальнику, барону. Хотя слова были ничего не значащими. Видно было, что царь не знает, о чем говорить, мучительно жует слова, что ему смертельно скучно. И вдруг, оживившись, громко спросил:

— Интересно, как лошади перенесут такой далекий путь? Ведь ни за что в вагоне не лягут. Хоть силой заставляйте! Ну хоть убей, не лягут ведь!

Он обвел всех довольным взглядом, радуясь тому, что нашел интересную и знакомую ему тему для разговора.

Царица, преувеличенно четко выговаривая слова, произнесла аффектированно длинную фразу о пользе путешествий.

Фрейлина Запотоцкая, блестя глазами и бриллиантами на розовой напудренной шее, смеясь, осаждала молодого офицера графа Мишеля Дурново:

— Ах, неужели вы будете… это самое… пороть?

Мишель ответил смущенно:

— Как прикажут.

Его юный и вполне светский облик привлекал внимание видавших виды придворных дам.

Подошел Меллер-Закомельский и сказал громко, так, чтобы все кругом слышали:

— А вы не стесняйтесь, поручик! Скажите: прикажут пороть — будем пороть! Привыкайте! Скажут: «Выдрать» — выдерем!

— И как же это: «вы-драть»? — Продолжала расспрашивать Запотоцкая.

— А так: разложить на платформе и — розгами… — Меллер сделал совсем не светский жест, как бы взмахивая розгой.

Дамы захихикали.

— Как, при всех?.. — с искренним ужасом уронила маленькая княгиня Горчакова.

— Вот именно!

— Уж-ж-жас! — воскликнула Запотоцкая.

Барон весело и игриво поглядел на нее. Она засмеялась, закрывшись веером. Барон прошел дальше, и Сергей бросился в сторону, чтобы уступить ему дорогу. Он уже обожал этого человека, с его свободной, простой, как казалось Сергею, манерой старого солдата. Сергей даже не замечал уже легкого немецкого акцента в речи барона, поначалу резавшего ему слух.

С этого момента все внимание Сергея было поглощено тем, чтобы как-нибудь не нарушить этикета, потому что, как он заметил, дежурные офицеры-распорядители, передвигаясь по залу, все время как-то направляли движение гостей. То шепотом просили повернуться «анфас» к императорской чете, то указывали, куда подвинуться… Здесь был какой-то свой ритм, свое построение. Ильицкий еще не понимал его и больше всего боялся выбиться из этого ритма, который сейчас ему казался важнее всего на свете.

И он снова обращал взгляд на Меллера, восхищаясь тем, как уверенно он плавал в этом сверкающем озере с его странными, переливающимися волнами…

К концу Сергей был смертельно утомлен и все же совершенно счастлив, захваченный общим настроением приподнятости, парадности и самим красочным зрелищем царского приема.

Все было организовано удивительно четко и действенно. Ильицкий не переставал удивляться этому после всеобщей безалаберности в войсках в только что проигранной войне.

В Москву были стянуты воинские части, приданные экспедиции Меллер-Закомельского. Около полуночи 31 декабря на перроне Курского вокзала выстроился весь отряд.

Зрелище было внушительное. Две сотни солдат, молодец к молодцу, стояли так недвижно и картинно, что походили бы на изваяния, если бы не белые облачка, вылетавшие из губ. Иней запорошил сединой усы, бороды и начесанные на самые брови чубы казаков. У многих уже побелели носы, а начальства все не было.

Сергей стоял в строю, привычно и приятно ощущая хорошую слаженность вышколенного войска. Кексгольмцы особенно щеголевато выглядели в своих новеньких дубленых полушубках и косматых папахах.

Не хотелось думать, что ждет впереди, только бы наслаждаться морозной свежестью и чистотой этой новогодней ночи. И то именно, что экспедиция начиналась под Новый год, казалось Сергею значительным, как доброе предзнаменование. И следа не осталось от его давешних сомнений.

За десять минут до полуночи дверь салон-вагона открылась. На перрон сошел генерал, за ним комендант поезда подполковник Заботкин, князь Гагарин и другие.

Барон легко, чуть приподнимаясь на носках, прошел перед строем и произнес безнатужным, ровным голосом:

— С Новым годом, орлы! Служите службу честно, как и раньше служили! Поручик, выдать нижним чинам по бутылке пива!

Меллер-Закомельский и сопровождающие его вернулись в салон. Дверь за ними захлопнулась, проводник с фонарем в руках уже на ходу поезда вскочил на подножку. Маленький снежный вихрь взвился вослед замыкающему вагону с тремя красными огнями, похожими на тройку червей, брошенную на зеленоватое сукно освещенного от семафора пути.

Без звонков, без вокзальной суеты и возгласов провожающих необычный поезд двинулся в ночь.

Итак, благодаря хлопотам влиятельного дяди, поручик Ильицкий начал службу под командованием генерала Меллер-Закомельского. Ильицкий, конечно, обманывал себя, закрывая глаза на цель экспедиции, так досконально и тщательно подготовляемой ближайшими помощниками генерала. Этот утешительный самообман рушился постепенно.

Разговоры, сопровождавшие приготовления к выезду, вертелись вокруг того, как именно и с какими возможными трудностями будет сокрушена крамола на железной дороге и разгромлена цитадель бунтовщиков — революционная Чита. При этом разговоры эти не носили, на что смутно надеялся Сергей, отвлеченного характера, отнюдь нет! Они имели весьма конкретный, можно сказать, деловой смысл. Обсуждались вопросы о пригодности к порке шомполов обыкновенной русской трехлинейной винтовки, об эффективности удара прикладом при экзекуции, предусматривалась необходимость иметь в запасе розги, наручники и веревки. «Вот если бы, — даже мечтательно сказал кто-то, — переносные виселицы!» Множество подобных деталей исключало какие бы то ни было сомнения в характере миссии, возложенной царем на генерал-лейтенанта Меллер-Закомельского.