— Сегодняшний день в четыре часа пополудни я был осчастливлен милостивейшим ответом его величества на новогоднюю телеграмму от всех членов отряда с выражением верноподданнических чувств.

Барон обернулся и обеими руками принял от стоявшего сзади князя Гагарина развернутую кожаную папку. Из глядя на текст, а подняв глаза к небу, барон на память прочитал:

— «Желаю доброго пути и успехов в высоком вашем предначертании. Да благословит господь ваши действия. Николай».

Генерал сложил папку, вернул Гагарину и, оборотившись лицом к отряду, медленно потянул с головы папаху. «Вот это ход!» — оторопев от неожиданности, подумал Ильицкий.

— Шапки долой! — словно ветром просвистела команда унтеров.

Все уже стояли, как в храме, с обнаженными головами, на которые медленно падал крупный снег.

Не надевая папахи, барон тихо и вразумительно произнес:

— Обожаемому монарху, отцу нашему — ура!

— Ур-ра! — подхватили кексгольмцы своей особой манерой, как бы с цезурой между слогами.

— Р-р-ра! — перекатилось до конца платформы.

Барон двинулся вдоль поезда. Из-под вагона показался человек с масленкой в руке. Он тотчас же нырнул обратно, уронив масленку. Она подкатилась под ноги генералу. Он споткнулся, но Заботкин тотчас подхватил его под локоть.

«А это плохой знак», — промелькнуло у Сергея.

— По ваго-онам, — запели унтера.

Кондукторский свисток залился чистой и длинной трелью.

За станционными постройками, покрытыми пухлыми подушками снега, угасало мутноватое, неспокойное солнце.

Жили, как на постое, где-нибудь в спокойном, отдаленном от фронта месте, где можно было расположиться с комфортом, играть в карты, рассказывать анекдоты, допоздна засиживаясь в салоне. Говорили о недавней войне.

Энгельке, поправив золотые очки, со значительным видом провозгласил, что решающее значение для Японии сыграла быстрая мобилизация.

— Малая территория, не то что у нас. Притом флот в хороших условиях. Есть возможность базироваться на длинную линию архипелага. И еще у них преимущество: однотипность судов. Основная причина победы японцев в превосходстве морских сил.

Энгельке длинно и нудно объяснял, что Япония — он манерно называл ее старинным именем «Ямато» — серьезный противник:

— Вот вам еще одно доказательство, что молодая армия — ведь до 1868 года в Японии существовало только средневекового типа ополчение — может сделать огромные успехи в определенных условиях…

«Да где же все это я уже слышал? — думал Ильицкий. — Все это уже было где-то сказано…»

Он недолго мучился, вспомнив, что не слышал эти рассуждения, а читал. В статье в «Военном вестнике». Энгельке ничтоже сумняшеся слово в слово пересказывал ее.

Ученый юрист Энгельке имел слабость: мнил себя стратегом, не слабее собравшихся тут военных! Он приготовился говорить долго.

Все с мольбой обратили взгляды на барона, ожидая его вмешательства в разговор. Меллер, выложив на стол и разглядывая свои бессильные руки, подхватил конец фразы и, слегка подражая тону Энгельке, продолжал:

— Кстати, интересно, что первое боевое крещение и полезные для себя уроки японская армия получила в 1877 году при подавлении Сатцумской революции. А у нас ведь принято думать, что подавление революций — не армейская компетенция.

Дело было сделано, Энгельке почтительно умолк, и генерал овладел разговором:

— Не потому японцы нас побили, что они сильны, а потому, что мы слабы. Нас погубила внутренняя обстановка в государстве. Не одни только пушки, мины, фугасы, гранаты, волчьи ямы решают судьбу сражений. Беспорядки, забастовки, злорадство, сопротивление воле монарха, словом, — революция… Дошло до того, что и солдат разложили! В результате снаряды не разрываются, пушки не стреляют. Могло быть и хуже. В Ляояне японцы готовились устроить нам Седан по всем правилам.

Разговор, как всегда, пошел о пустяках, и барон умело направлял беседу. Память у него была замечательная, и обо всех он знал что-нибудь плохое или смешное.

О Ренненкампфе рассказывал множество историй, в которых тот фигурировал как напыщенный дурак, мнящий себя спасителем России.

Простоватый подполковник Заботкин некстати вспомнил о деле при Вафангоу, где Ренненкампф отличился, командуя драгунами.

Меллер-Закомельский тотчас заметил:

— Барон Ренненкампф так прославился храбростью, что даже ему фамилию переменили на Ренненфонкампф[2].

И, обведя взглядом заинтересованных слушателей, Меллер охотно сообщил:

— Барон Ренненкампф умеет великолепно жить на проценты с весьма скромного, в сущности, капитала: своего участия в подавлении боксерского восстания. Он тогда командовал кавалерией. — Меллер поиграл слабыми пальцами. — А в последующем Павел Карлович прославился главным образом тем, что «выравнивал фронт». Все выравнивал, все выравнивал… — Барон как бы в задумчивости повторял: — Все выравнивал, выравнивал…

Потом он и вовсе закрыл глаза и будто спросонья продолжал бормотать: «Все выравнивал… все выравнивал…»

Барон сделал вид, что дружный смех офицеров разбудил его, и с хорошо разыгранным удивлением поглядывал вокруг.

Смешно пересказывал генерал всякие сплетни про Стесселя, Линевича и других военачальников.

Очень похоже барон изобразил Куропаткина, так что перед всеми возникло длинное лицо командующего с прищуренными глазами, барон даже неплохо исполнил приятным баском песенку, которую пели в кафешантанах: «Я Куропаткин, меня все бьют! Под Мукденом били-били-били… И повсюду били-били-били…»

Про Ивана Васильевича Холщевникова, забайкальского губернатора, Меллер сказал коротко и пренебрежительно: «Ослабел под старость и телом, и разумом…»

Ильицкого это задело. Когда-то Холщевников и отец Сергея были близкими друзьями. Теперь одного уже нет на свете, другой, кажется, попал в скверную историю: по нынешним временам при всех обстоятельствах считается, что губернатор «допустил» беспорядки, если таковые имеют место. Да, эти двое были офицерами старого закала, что называется — служаки. «Слуга царю, отец солдатам», — грустно вспомнил Сергей: так говорили об его отце. Теперь это звучало смешно, старомодно.

Все свои истории барон выкладывал без злобы, просто для приятного разговора, и Сергей с удивлением убеждался, что ровное, всегда в одном ключе, обхождение и равнодушие к людям и обстоятельствам были не просто хорошей манерой, но самой натурой генерала Меллер-Закомельского.

О том, что ожидало всех собравшихся, не говорили вовсе, а если касались тем, связанных с их поездкой, то припоминали только «экзотические» достопримечательности, которые встретятся по дороге: в Новониколаевске отличные бани, на Байкале повар достанет омулей, он мастер их готовить, знаменитая рыба!

И все-то барон знал, и каждое обстоятельство интерпретировал по-своему.

Во время обеда барону докладывали о разных происшествиях, возникавших в пути. Вошедший Заботкин, выждав паузу между взрывами смеха после рассказанного бароном анекдота, попросил разрешения доложить «чрезвычайное происшествие» на станции: вахмистр кулаком убил мастерового.

Меллер тем же тоном, которым только что рассказывал анекдот, подхватил:

— Каков Илья Муромец! Ну, давайте его сюда. Посмотрим, что за молодец! Верно, кулак с ребячью голову!

Но вахмистр разочаровал всех: роста невысокого, сложения обыкновенного. И кулаки как кулаки. Барон стал дотошно и ласково расспрашивать, чей он, откуда, чем занимался.

Вахмистр, стоя «в струнку», пыжился, багровел, слова выдавливал из себя с великим трудом. В конце концов допытались: до царской службы работал он на бойне, молотом глушил скот. Барон, довольный результатом своего «следствия» и умением поговорить с солдатом, объяснял всем:

— Понимаете, одно и то же движение в течение многих лет! Тренировка получше гимнастики. Ну, расскажи, братец, как ты оглоушил, — барон сделал ударение на слове «оглоушил» и обвел всех веселыми глазами, — забастовщика?