Началось перечисление, то и дело перебиваемое возгласами.

— Падь по леву сторону до хребта, так и пиши — до Красного камня!

— По долине реки Узи до Егоровой заимки! Без обману чтоб!

— Вершину реки Оленгуй от Семеновой забоки! Так для всех ясно будет!

— Да чего шумите, уже написано! — урезонивали одни.

— Пиши, пиши, — кричали другие, — чтоб оно точно!

Приговор был длинный: о порядке порубок, о выдаче лесорубных билетов, об охране и лесных объездчиках… Кончался пунктом, видимо ставшим традиционным:

Приезжий поздравил крестьян с началом новой жизни и сказал:

— Вот я сейчас еду в другие деревни. И там тоже крестьяне подымаются, как по всей Сибири, по всей России.

Люди не расходились, сгрудившись вокруг гостя.

— Может, еще что спросить хотите?

Но никто ничего не спрашивал. За эти два дня люди столько переговорили, сколько за всю жизнь не удосужились.

Приезжий рабочий садился в розвальни, видно, взялись довезти его до ближайшего села.

Костюшко подошел и попросил подвезти его.

— А вы кто? — спросил озадаченный седок, окидывая Костюшко неприветливым взглядом.

— Техник Григорович. Пробираюсь в Читу.

— Садитесь! — коротко ответил человек.

Они договорились по пути, осторожно выяснив, что имеют общих товарищей в Иркутске. Агитатор назвался Иваном Кривоносенко, он был послан из Читы по деревням.

Прощаясь, Кривоносенко подарил Григоровичу свою пышную кунью шапку, вытащив из мешка другую, поплоше:

— В залог встречи в Чите. Носи, товарищ. Куниц той зимой стрелял.

Определенный военным судом срок Виктору Константиновичу Курнатовскому досталось отбывать в Нерчинской каторжной тюрьме.

Арестантскую партию бегом прогнали через Нерчинск, рассыпавшийся, словно горсть орехов, у подножия сопки. Самым значительным в нем показалось двухэтажное кирпичное здание с остроконечными столбами у входа. Форменная тюрьма, если бы не вывеска на фасаде, да еще два пыльных стеклянных шара, красный и синий, в окнах, чтобы и неграмотный мог распознать аптеку.

На всем городке лежал особый отпечаток, будто на него падала тень семи тюрем Нерчинской каторги.

Из-за болезни Курнатовского поместили в тюремный лазарет. Как особо опасного преступника — в одиночную палату.

Виктор Константинович был рад этому. Он привык к одиночеству, а сейчас, как никогда, утомленный мозг его требовал тишины и покоя. Пусть даже в тюремных стенах. Ничто — ни крутящийся в двери «волчок» с бычьим глазом надзирателя, ни грубая проверка дважды в день, ни скудная тюремная пища — не мешало ходу его мыслей, не прерывало раздумий, питавшихся не только пережитым: от тюремного врача узнавались новости. Подымалась революционная волна в России. В Забайкалье — рабочие волнения.

Всем своим существом Курнатовский ощущал близость решительных перемен и готовил себя к ним.

Через того же врача получил бумагу и перья. Мелким своим, бисерным почерком писал… Что это было? Обращение к воображаемому читателю. Разному. К рабочему. К мужику. К интеллигенту. Разъяснение целей рабочего движения, программы социал-демократии, стратегии и тактики революционной борьбы.

Виктор Константинович всегда страдал бессонницей, но она не тяготила его. Ночью легче вспоминалось: сквозь дрему проступало прошлое. Далекое и недавнее проходило как бы на одном уровне, с одинаковой четкостью контуров и живостью красок.

Неярки краски его детства и юности. Притушены ранним сиротством: смертью матери, суровостью отца, военного врача, угнетенного служебными неудачами, тяготами армейской лямки.

Юноша мечтательный, стеснительный, предоставленный сам себе, бродил по песчаным берегам холодного хмурого моря. Лето в окрестностях Риги не радует ни жарким солнцем, ни сенью прибрежных лесов. О других, знойных, роскошных берегах грезит мальчик. О морских путешествиях, о подвигах первооткрывателей…

Но была для него особая отрада в сером просторе, исчерченном рябью несильной волны, в излучине залива, омывающего дюны, из которых вздымаются сосны. Всё сосны, только сосны… То стройные, стремительные, с темно-бурыми стволами, то красноватые, отливающие медью, то черные, словно обугленные.

Бежит, извиваясь, береговая полоса, бегут вдаль следы ног, тотчас наполняющиеся водой, мгновенно исчезающие, — а прошел ли здесь кто?.. Только гладкий, сероватый, влажный песок.

Как сложится жизнь? Как пройдет он по ней? Оставит ли след или только пустынную гладь под серым небом?

Не мысли об этом, а только предчувствия, которыми полны годы юности, тревожили юношу.

Однажды Виктор уплыл далеко в море. Он направлял лодку наперерез невысоким волнам, мирно и мерно ее покачивающим. Как часто бывает на Балтийском море, внезапно налетевший ветер поднял высокие валы, лодка не послушалась руля. Виктора захлестнуло волной.

Он был хорошим пловцом и спасся, но серьезно заболел. Неизлечимая глухота развивалась медленно, но неотвратимо.

Смерть отца мало изменила судьбу Виктора: он давно привык к самостоятельности, привык собственными плечами пробивать себе дорогу к образованию, к мало-мальски сносному существованию. Он был неприхотлив и не придавал значения жизненным удобствам.

Поступив в Петербургский университет, Курнатовский быстро приспособился к новому образу жизни. Не чураясь никакой случайной работы, он не испытывал нужды. Вернее, приспособился к этой нужде. И не сетовал на свою судьбу, если вдруг терял какой-то источник скромного дохода, какие-нибудь грошовые уроки, которые он давал неуспевающим гимназистам из обеспеченных семейств. С легкостью принимался он за все, что подворачивалось на пути; мог подработать и на станции Товарной, на разгрузке вагонов или на вокзале, где почти всегда удавалось заработать на подноске багажа.

Таким, по существу, был путь многих. Бедность, вечные поиски заработка — это не отличало его от многих других студентов, в трудных жизненных обстоятельствах пробивающих себе дорогу к образованию.

Но было нечто более значительное, отличающее Виктора Курнатовского: страстное стремление найти цель жизни. И получение образования могло быть только ступенью в этих поисках.

А время было жестокое, ледяное, всякое живое течение билось глубоко подо льдами обыденности.

Еще не померк ореол революционеров-народников, но трагическое одиночество смельчаков, обреченность их борьбы с деспотизмом заставляли искать другие пути.

Взгляд неглупого, опытного офицера охранки нацелен на молодого человека, вращающегося в среде революционно настроенного студенчества, но выходящего за ее круг. Курнатовский посещает рабочие кружки за Александро-Невской заставой, его речи раздумчивы и серьезны. Под пеплом внешней сдержанности угадывается огонь страстного темперамента.

То были годы, когда «власти предержащие» главным врагом режима почитали «бомбистов», сюда направлялось острие внимания органов сыска. Охранка ищет «террористические связи» Курнатовского. И находит их: тонкая ниточка ведет от «преступной группы» Александра Ульянова к студенту Виктору Курнатовскому.

Глубокой тайной окутаны народовольческие организации, ставящие себе целью физическое уничтожение царя и его сатрапов. Смутны, неясны связи Курнатовского с некоторыми участниками группы Александра Ульянова. И нет данных, д а ж е  п р и  в с е й  о с т р о т е  ситуации, чтобы поставить Курнатовского в один ряд с цареубийцами. Но раз навсегда внесено его имя в черные списки врагов режима.

Чиновник охранки составляет точную характеристику Курнатовского, отмечая его «обширные знакомства, исключительные способности, одаренность, серьезную конспиративную выдержку».

И все же систематическое, углубленное внимание к Виктору Курнатовскому приобретает совершенно иной характер в связи с покушением на Александра III. В правительственных кругах еще свежи мрачные воспоминания о роковых событиях первого марта 1881 года, когда бомбой народовольцев был убит Александр II.