— Теперь, бабочки, дожидайтесь с прибавлением семейства, — сказал добродушно пожилой санитар.
Сима вдруг сорвалась с места, полным слез голосом истерически крикнула:
— Не возвращайтесь к нам больше, Таня! Желаю вам уйти из этих стен!
Старушка, мать политического каторжанина, шепча молитву, открывала сундучки и развязывала мешки женщин.
— Примета такая, чтобы ей легче рожать, — пояснила она.
Таня уже ничего не слышала. Она была в забытьи и очнулась, только когда носилки понесли через двор и ветер пахнул ей в лицо знакомым ароматом сибирского лета. Ей показалось, что она различает в нем все отдельные запахи: недавно накошенного сена, нагретой солнцем травы, обрызганной дождем хвои, раздавленной ягоды морошки, огоньком сверкнувшей в распадке.
Облегчающее дуновение овеяло Таню, но только на минуту, и снова все поглотила боль. Не было ничего, кроме боли, наполнившей все ее существо.
И еще много-много раз, пока ее несли, схватывала и отпускала мучительная боль. И когда отпускала, было такое блаженство и покой! А когда возвращалась, то казалось, что на этот раз следом за ней идет смерть.
Потом передышки стали все короче, схватки следовали одна за другой, и мысль о муже, которая поддерживала и ободряла Таню, ушла, а думалось только: скорей бы конец, конец мукам!
Она забыла, где она, и раз, открыв глаза, с удивлением увидела, что за окном, в переплете решетки, уже совсем темно. Господи! Да что же это? Сколько времени прошло?
— Упритесь крепче ногами. Кричите! — сказал кто-то около нее.
В тюремной больнице раздался крик новорожденного.
Таня не слыхала его. Темная, холодная, несла ее река. Лена! — узнала ее Таня. Скалистые берега, облизываемые волной, уходили назад медленно, можно было рассмотреть на узких бровках у воды черные срубы селений и тусклые кресты часовен. «Почему же это я не на паузке, а просто на плоту? И почему я совсем одна? Это потому, что я умираю», — подумала Таня.
Писарь тюремной канцелярии вынул из-за уха ручку, почистил перо о рукав и, обмакнув, начал переписывать в толстую книгу суточный рапорт.
«26 июля 1905 года в час дня у политической арестованной Стефании Костюшко родился мальчик… Родители от таинства крещения отказались… Пожелали назвать ребенка Игорем».
О том, что Таня родила мальчика, Антон Антонович Костюшко узнал по безотказному «арестантскому» телеграфу, но с опозданием, потому что был переведен в карцер. Старосты женских камер, которым разрешалось брать на кухне бачки с пищей, узнали о родах от забегавшей на кухню сиделки. Софья Павловна простучала эту новость в мужскую камеру, откуда ее донес к Антону Антоновичу уборщик, сахалинский ссыльный, молодой парень с непомерно длинной шеей, по прозвищу Пищик, что на языке уголовных означало «горло».
В карцер Костюшко угодил за оскорбление тюремной администрации. В рапорте начальника тюрьмы на имя губернатора указывалось:
«Осужденный к 12 годам каторжных работ А. А. Костюшко шумел, требуя перевода из одиночки в общую камеру. При посещении камеры помощником начальника тюрьмы на его увещевания Костюшко громко за кричал: «Умолкни, сатрап! Скоро ты сам…» — и показал на пальцах решетку».
Передавая Костюшко о том, что родился мальчик, Софья Павловна добавила, что роды прошли благополучно. Но Пищик забыл передать конец фразы.
Антон Антонович ужасно заволновался: раз передают «родился мальчик» и ни одного слова ни о Тане, ни от нее, значит, что-то случилось!
Он застучал ногами в дверь. Подбежавшему на носках надзирателю сказал в окошко, что требует чернила и бумагу.
Бумага и чернила были доставлены. Напуганное событиями последних дней — забастовками на железной дороге и почти на всех предприятиях губернии — начальство избегало лишних конфликтов.
Антон Антонович написал на листке:
«Господину начальнику Иркутской тюрьмы. Требую немедленного свидания с женой. В случае неполучения положительного ответа в течение двух часов объявляю смертельную голодовку!»
После этого Костюшко бросился на соломенный тюфяк и стал считать минуты до вечерней поверки, во время которой, вернее всего, будет объявлено решение. В то же время он думал: по нынешним временам начальство испугается голодовки. Если при такой угрозе ему не будет дано свидание, значит, с Таней плохо. Может быть, сейчас, в эту минуту, тут, рядом, в тюремной больнице, она страдает, мучается, умирает… И он бессилен помочь ей. Эта мысль приводила его в ярость. Он заметался под низким косым потолком карцера. Открылся глазок, Костюшко потряс кулаком перед самым оконцем, глазок закрылся.
Потом внутрь карцера откинулась дощечка форточки, вырезанной в двери, и на ней появилась миска с похлебкой и ломоть хлеба. Костюшко с силой ударил снизу по дощечке, она захлопнулась, слышно было, как вылетевшая миска загремела, падая на пол.
— Свидание с женой! — закричал Костюшко.
Вечером Антону объявили, что ему разрешено свидание в помещении больницы, куда он будет препровожден завтра в десять часов утра.
Утром Костюшко потребовал бритву, ножницы и зеркало. Бритву ему не дали. Пришел тюремный цирюльник и, подстригая волосы, подравнивая бороду и усы, болтливый, как полагается тюремному Фигаро из уголовных, рассказал Антону, что Таня едва не умерла, потому что роды были тяжелые, но теперь все хорошо, что Софье Павловне разрешили ходить за ней в больнице, и еще: что вчера из Читы привезли партию особо важных арестованных. А то в Чите их держать боятся: там — беспорядки.
Новости были хорошие. Антон Антонович увидел в зеркальце свое повеселевшее и немножко чужое лицо. Глаза были красные от ночных занятий при тюремных огарках — это, наверное, не понравится Тане. Да и кожа какая-то серая — последние дни стал пропускать прогулки.
Антон Антонович стремительно шагал через тюремный двор, надзиратель едва поспевал за ним. Ночью шел дождь, какое-то праздничное сверкание придавало всему особый вид: сверкали на солнце лужи и листья уже начавших желтеть акаций, сверкали промытые дождем стекла окон. С толстых железных решеток падали легкие и искристые капли.
Все смешалось в голове Костюшко. Он еще ничего не знал наверное, еще клубились где-то на дне души темные опасения и тревоги, но предчувствие счастья вытесняло их. И он так сильно желал этого счастья, так страстно стремился к нему, к Тане и к тому неизвестному еще, только что таинственно явившемуся из небытия существу, которое ждало его! Казалось, нет в мире уз, которые связывали бы двух людей крепче, чем были связаны они с Таней. Но вот теперь эта женщина, которая была всем для Антона Костюшко: его первой любовью, невестой, женой, его другом в радости и горе, на свободе и в неволе, товарищем в боях, его жизнью — эта женщина стала матерью и тем еще крепче связала себя с ним. И то, что его сын родился на пороге новой жизни, делало это событие особенно значительным, символичным, несло большие надежды.
В коридоре больницы пахло карболкой и известью. Он увидел шедшую ему навстречу Софью Павловну в белой косынке и белом переднике. По щекам ее текли слезы.
— Антон, голубчик, все хорошо. Не обращайте на меня внимания, я такая плакса стала! Идите, она ждет. Я постою здесь, чтобы не подслушивали.
Софья Павловна распахнула перед ним дверь. В узкой каморке с забранным решеткой окном на железной тюремной койке лежала его жена.
Антон Антонович опустился на колени, прижался щекой к Таниной руке. Он боялся посмотреть ей в глаза, боялся увидеть в них следы страшных мук и, может быть, упрека за них. То, что она выносила и родила ребенка, казалось Антону Антоновичу чудом.
Таня подняла его голову, и он увидел ее серо-зеленые, в темных ресницах глаза. В них не было муки, а только крайняя усталость, в них сияло счастье.
— Поздравляю тебя с сыном, Антон! — сказала Таня.
— Поздравляю тебя с сыном, Таня! — ответил он.
