Арсентьев догадывался, что Усач в эти минуты заново переживал такие близкие и такие уже далекие годы своей жизни. Он не сдержался:

– Своеобразно отблагодарила она вас, Александр Михайлович. Поймите, я не вмешиваюсь в чужую жизнь, но, на мой характер, я бы от такой жены ушел первым. Для нее всех дороже на свете она сама. Чего теперь мучаетесь?

Усач был подавлен.

Сказала, что развод оформила, что мне, судимому, теперь все равно. А ей не безразлично. Просила не быть щепетильным и понять это. У нее теперь свои заботы. Ей муж судимый не нужен. Из–за меня карьеру на работе портить не хочет. Все получилось как удар в спину. Такие ситуации вам, наверное, известны?

– Встречались, – коротко ответил Арсентьев.

Усач разволновался еще больше, говорил отрывисто, испарину со лба уже не вытирал. Его лицо казалось усталым, болезненным.

– Зачем мое прошлое растревожила? Неужели не понимала, что так поступать нельзя?

– Скажите, Александр Михайлович, а как дома встретила?

Усач усмехнулся.

– Встретила… По–прежнему красивая… Стоит на кухне, ужин готовит. Накормила меня, поговорили друг с другом через стол, а потом сказала, чтобы я в ее квартиру больше не ходил. Понимаете, в ее квартиру… Милицией пригрозила. Разве я потерял право на площадь?

Арсентьев уже в середине рассказа понял, что финал будет гнусным. Истории, подобные этой, ему были известны. Они смахивали на мошенничество. Люди от них страдали душой очень долго.

– Надо смотреть на вещи реально, – с сочувствием проговорил он. – Если жена не дает согласия на прописку, то мы тут бессильны. А здесь – развод.

Усач переменился в лице и посмотрел недоверчиво.

– Но ведь квартира–то моя. Я в ней восемь лет прожил, а она три. Моя судьба зависит от вас. Мне жить надо! Понимаете – жить!

Арсентьев видел смятение Усача.

– В данном случае я бессилен. Пропишитесь к матери. Тонкие пальцы Усача нервно сжали шапку.

– Обидно, – проговорил он. – Обидно вдвойне. Дело прошлое, но скажу. То заявление на меня написала их родственница. В суде сказала, что я деньги взял. А это ложь! Не брал я ни копейки. Неужели они все заранее обдумали, чтобы в Москве обосноваться? До сих пор не пойму, как я не разглядел эту кукушку. Жизнь веками делала человека мудрым, а я… Обидно. Теперь словно в тупике.

– В вашей жизни не будет тупика, – ободрил его Арсентьев. – Вы еще дадите полный вперед! Плохое забудется, начнете новую жизнь, и все изменится к лучшему.

– До этого далеко, – сдержанно ответил Усач. – Моя жизнь пошла под откос. Без работы и крыши над головой она недорого стоит. Да и судимость ничем не соскоблишь. Прежняя профессия теперь уже не для меня. Придется все начинать заново. – Он заставил себя улыбнуться. – А может, прав был один уголовник, который сказал, что переживания мои гроша не стоят. Плюнуть и забыть. Жизнь и без них сложна. «Не тащи на себе прошлого, не тоскуй. Отводи от него душу, а то и радости свободы не заметишь. О нем да о будущем помнить надо, когда замки камеры бряцают». Так и сказал…

Арсентьев поинтересовался:

– Кто же вас так просвещал?

– Валетов. Сокамерник по следственному изолятору. Слова о Валетове прозвучали неожиданно. Арсентьев помедлил и задал другой, обычный вопрос:

– Когда это было? – спросил просто. Это был лучший способ, не раскрывая своих карт, заставить Усача продолжить рассказ.

– На той неделе, когда обедал в столовой. Валетов не я. Он не из тех, что теряется в жизни. Не шарил по своим карманам в поисках рубля. Даже похвалился мне часами японскими «Сейко». Красивые, с полоской серебристой на циферблате. Сказал, последняя модель.

Фраза о японских часах была любопытной. Такие же были похищены у Школьникова. Арсентьев развивать эту тему не стал, решил учесть новые сведения в ходе проводимых розыскных мероприятий.

Высокий, представительный Усач поднялся.

– Разрешите откланяться, – не надевая шапки, он медленно направился к двери. У самого порога остановился: – Знаете, чем вы меня утешили? Тем, что руку на прощание подали. Кое–кто из знакомых даже этого не сделал. Дружно отвернулись. Стали не замечать.

– Ничего, Александр Мийлович, все наладится, – сказал Арсентьев, а сам подумал: «Хищная особа ему попалась».

Прием окончился. Минуты две он сидел с закрытыми глазами. Потом достал тезисы своего доклада и снова начал просматривать их. «Понимая требования жизни… Мы сосредоточили внимание… Однако в профилактической деятельности у нас еще немало существенных недостатков… Мы принимаем дополнительные меры к укреплению взаимодействия с общественностью, улучшению оперативно–розыскной работы…»

И вдруг подумал, что это, в сущности, точные, емкие формулы. Без них не обойдешься. Конечно, они кажутся скуповатыми в сопоставлении со всеми сложностями подлинной жизни. Но ведь его будут слушать люди, которым, как и ему, и его сотрудникам, приходится каждодневно участвовать в жизнеустройстве таких вот сложных, непохожих человеческих судеб. И его поймут.

Под вечер Арсентьев поручил Таранцу просмотреть рапорта участковых инспекторов и выбрать из них нужную информацию по краже. Задание показалось оперативнику несправедливым и вызвало чувство глухой обиды. «Выходит, по Сеньке шапка», – решил Таранец, усаживаясь за стол и раскрывая папку. Четыре года работы в уголовном розыске, как он полагал, давали ему право рассчитывать на более важное занятие, а не на второстепенное, как это. Однако анализ рапортов был делом любопытным и совсем не ерундовым, как представлялось поначалу. Уже через полчаса кропотливой работы, забыв о досаде, Таранец старательно выуживал из лавины фраз нужные сведения.

Увлекшись работой, он не заметил, как приоткрылась дверь и показался Гусаров.

– Разрешите?

Таранец оторвал взгляд от бумаг на столе и поднял голову.

– Свидетель по краже у Школьникова нашелся. Говорит, что видел преступника…

– Толковый свидетель? Гусаров уверенно кивнул.

– Тогда вези…

Гусаров довольно улыбнулся:

– Зачем везти? Он в коридоре ждет. Это Шунин. Мужик в одном доме со Школьниковым живет.

Таранец удивленно хмыкнул.

– Сам пришел?

– Сам.

Шунин вошел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь.

– Желаю здравствовать, товарищ начальник!

– Здравствуйте, Шунин. Проходите…

Он неторопливо прошагал по кабинету, распахнув полы пальто, опустился на стул.

– Я закурю? – сказал так, словно решил, а не просил согласия.

– Что ж. Губите здоровье себе и работнику угрозыска, – усмехнулся Таранец, пододвигая к краю стола пачку «Явы». – Угощайтесь… – И приоткрыл форточку.

Шунин достал из кармана свою смятую «Приму», размял туго набитую сигарету и, стряхнув с брюк крошки табака, бросил взгляд на Гусарова.

– Как поживаете, Шунин? – с благожелательностью в голосе спросил Таранец.

– Нормально! Живем–покашливаем, газеты читаем… В целом жизнью доволен. Погулял по просторам Родины, теперь успокоился, – он покрутил пальцами спичечный коробок.

– Это хорошо, что успокоились, – одобрительно проговорил Таранец и с нескрываемым любопытством осведомился: – С чем пожаловали?

– Говорят, домушников ищете?

– Откуда знаете?

– Знаю, – ответил невозмутимо. – Разговоры идут. Около пивной тоже толки пошли. Ребят наших таскают. Только не их эта кража.

– Почему решили? Одна бабушка сказала? Шунин снисходительно улыбнулся.

– Нюх у меня есть по таким делам. Кто свой, кто чужой…

– Учтем на будущее, – засмеялся Таранец. – А теперь к делу. Что хотите сказать–то?

Шунин слегка привалился к столу, словно выражая желание вести неторопливый разговор. Рассказ его был любопытен.

В день кражи, часов в двенадцать, он встретил у подъезда Школьникова подозрительного мужчину. Тот вел себя странно. Шунин пояснил: под мышкой нес незапертый чемодан. Вид встревоженный, настороженный, словно вспугнул его кто. Из дома так не выходят, если не гонят, конечно… Разумеется, у меня прямых доказательств нет, но попомните мои слова – тут прямая связь. Даю вам зацепку!