– Вы бы сразу к нам…

– Тогда были сомнения. Теперь вот доказательства…

– Вы же десять дней упустили…

– Выходит, ограбил нас стриженый? – Матвеев помотал головой, словно приходя в себя. – Он хуже бандита оказался. Родительским чувством воспользовался. Разве можно так бить? Видел же, что мы и так горе мыкали. Еще больше удар нанес, когда сказал, что Юрка тяжко заболел. Сын все же…

– Похоже, обманул ваше доверие стриженый, – сдержанно сказал Арсентьев. – Сколько он пробыл у вас?

– В общей сложности часа полтора.

– Кто его видел?

Матвеев прищурил глаза, словно припоминая что–то.

– Никто. Мы были одни.

– Как он назвал себя?

– Никак, хоть я и спрашивал. Сказал, что береженого Бог бережет. А он рискует…

– Какие его приметы? Говорите! Это очень важно.

– Это я могу! Запомнил хорошо, – переводя дыхание, проговорил Матвеев. – Худой, долговязый, руки длинные, жилистые. А вот здесь у него шрам, – он ткнул пальцем чуть выше брови. – Сантиметра два, никак не меньше. В общем, бандитская рожа.

Поняв, что сказал все, что требовалось, Матвеев деловито обратился к Арсентьеву:

– У меня к вам просьба, товарищ начальник. Разыщите этого проходимца, помогите вернуть деньги. Они для сына предназначены…

– Постараемся!

– Только не рассказывайте стриженому о моем заявлении, когда поймаете. Наслушались мы насчет преступников. Говорят, они мстят потом. – Матвеев побледнел. Он так разволновался, что даже на какое–то время закрыл глаза.

Арсентьев готов был вспылить.

– Частным розыском мы не занимаемся, – сказал он сдержанно. – И не пугайте себя слухами. Вы взрослый человек. Таких случаев с потерпевшими не бывает. Матвеев неуверенно взглянул на него.

– А с сыном ничего не случится?

– С ним ничего не случится, – успокоил Арсентьев.

– Спасибо! Очень обязан… – В глазах вновь светилась потухшая было бойкость.

– Ответьте на один вопрос. Когда сговаривались со стриженым, вы понимали, что действовали в обход правил?.. Что тоже хитрили?

Матвеев простодушно улыбнулся и уставился глазами–бусинками на угол стола. Он долго молчал. Наконец смущенно проговорил:

– Стриженый на родительских чувствах сыграл. – Он часто заморгал глазами, пробормотал что–то невнятное и, передернув плечами, приподнялся со стула.

Арсентьев проводил его в кабинет к Таранцу.

– Примите от потерпевшего заявление, – распорядился он. – Потом получите указания.

Возвращаясь, Арсентьев отметил, что у его кабинета стояло четверо. Он почувствовал чей–то пристальный взгляд и повернулся. К нему навстречу сделал едва заметный шаг представительного вида мужчина.

– Здравствуйте, Николай Иванович. – Мягкий баритон прозвучал сдержанно. От ратинового пальто мужчины слегка пахло нафталином и какой–то травой.

Арсентьев узнал в нем врача–гинеколога Усача.

– Здравствуйте, Александр Михайлович, проходите. – Арсентьев посторонился, пропуская его вперед.

Усач смущенно посмотрел на ожидавших своей очереди людей и, слегка поколебавшись, нерешительно шагнул в кабинет.

– Давно мы не виделись, Александр Михайлович. Года полтора, наверное? – попытался уточнить Арсентьев.

– Два года и еще четыре месяца, – тихо проговорил Усач. Арсентьев вопросительно посмотрел на него.

– Я отбывал наказание, Николай Иванович. Меня осудили…

– За что? – на лице Арсентьева было недоумение.

– За использование служебного положения…

– Я бы никогда не подумал…

– Я тоже не предполагал, – горько усмехнулся Усач. Арсентьев понимал, что расспрашивать Усача было неудобно – походило бы на допрос. Тактичнее было бы выслушать то, что он сочтет нужным рассказать сам. И все же спросил:

– Как это случилось?

– Длинная история, – сдержанно ответил Усач и нервно повел носом.

Арсентьев решил, что правильно поступит сейчас, если прервет разговор и даст возможность Усачу успокоиться, прийти в себя. Он посмотрел на часы и сказал:

– Я полагаю, разговор у нас будет долгий. Подождите! Я отпущу остальных…

Трое посетителей, ожидавших приема, вошли вместе. У них был один вопрос – жаловались на дебошира из соседней квартиры. Выяснение не заняло много времени.

Усач продолжал свой рассказ с той фразы, которую произнес последней:

– История моя длинная, но вся она – в двух словах. Это тогда я ничего не понимал, хотя друзья и говорили, что я идиот, теперь я понял, что они были правы…

– Мне нравятся самокритичные формулировки, но ваши непонятны.

– Попытаюсь разъяснить. Надеюсь, вы знали меня человеком уравновешенным, пунктуальным? – полюбопытствовал Усач.

Арсентьев утвердительно кивнул, но счел необходимым добавить:

– Больше понаслышке. Усач понимающе взглянул.

– Все началось с моего отпуска. Четыре года назад в Железноводске я познакомился с курсовочницей. Она терапевт. Приехала в Сочи. Это был не курортный роман. Я это понял сразу. – Усач отвернулся, словно обдумывая что–то и решая: сказать или не сказать? – Я… убедился в искренности ее чувств.

– Ничего удивительного. Вы были друг другу симпатичны!

– Несомненно. Мы уже строили планы на будущий год. Решили ехать в Крым или Прибалтику. – Усач говорил взволнованно, видимо вновь переживая случившееся.

Арсентьев невольно спросил:

– Поехали?

– Нет! Осенью она уже была у меня. Мы расписались.

– Ну и правильно сделали.

– Я тоже так думал. Ее забота обо мне была поистине трогательной. Весной пришла заманчивая мысль – купить полдачи на Пахре. Вы знаете эти места?

– Отличные! Препятствие было одно – далековато от станции. Без машины дачей пользоваться невозможно. Жену это не смутило. Сказала, что ее родственники помогут. Правда, помогли. Прислали две с половиной тысячи. Остальные у меня были. Купили в комиссионном «Москвич». И стал я мужем на колесах… А через месяц пошли разговоры, что надо прописать в квартире ее мать. «Почему?» – спросил я. Обидевшись, сказала: «Забота о родителях – долг детей. Неужели не понимаешь?» – «Но у меня тоже мать», – ответил я. «В тридцати минутах ходьбы», – отпарировала она. Под ее напором мне трудно было устоять.

– И что же?

– Тещу прописали, – сказал Усач с досадой. – Правда, временно. У нее в Сочи сад, фрукты и рядом рынок. Ей трудно было лишиться всего этого, – произнес он с иронией.

– Как это увязывается с судимостью? – спросил Арсентьев.

После небольшой паузы Усач ответил:

– Вскоре жена, а потом и теща стали просить меня сделать операцию их родственнице–студентке. Я категорически отказался и сразу же очутился в отчаянном положении. Напряженность в доме нарастала как снежный ком. Я впервые поссорился с женой. До сих пор помню ее озлобленное лицо и слова. Сказал ей, что грубостью оскорбила не меня, а себя. Через час извинилась. Правда, добавила, что мне от этого лучше не станет. Я не понял тогда, что это означает.

Арсентьев внимательно смотрел на Усача. Он догадывался, что его рассказ еще не коснулся главного.

– И что же? – спросил озабоченно.

– С неделю в доме было сносно. Потом опять злое выражение лица, слова сквозь зубы… Отношения складывались все тяжелее. Это выбивало из колеи. Чувствовал, что теряю почву под ногами. Я опасался объяснений. Вечера просиживал на кухне. В конце концов не выдержал. Сдался. И, как видите, пострадал.

– Сожалею…

– Мне отступать было некуда…

– Так ли?

– Она любила меня…

– Но от преступления не остерегла…

– …Она с отчаянием встретила арест и суд. – Усач сдержал невольный вздох. – Писала часто. Прощения просила. Арсентьев пожал плечами.

– По–другому, наверное, и не могло быть.

– Потом на свидание приезжала. – И непонятно было, что звучало в голосе Усача – горечь досады или тепло. – В первый раз я дарственную на автомашину написал. Через год она добилась семейного свидания. От радости я боялся проспать следующий день. – После долгого молчания он продолжил: – Утром заметил – смотрит на меня странно. Как на чужого. Я ее спрашивать не стал. Ждал, что сама скажет. И дождался. Перед самым отъездом проговорила: «Я для тебя сделала все, что смогла сделать, даже тогда, когда любовь моя прошла. Долг свой последний выполнила. А теперь забудь, пожалуйста, обо мне. И навсегда…» – Усач, нервничая, говорил, то ли всхлипывая, то ли слегка заикаясь. – Я пытался объясниться, но ничего путного не получилось. Она была тверда в своем решении. Всего ожидал, только не этого. Расстались без крика и шума, как говорят теперь, интеллигентно. Только у меня от всего этого горький осадок остался… Почувствовал, что в жизни моей уже ничего хорошего не будет. Даже после освобождения… Я сам себя тогда толком не понимал. Прошел мучительный год, прежде чем разобрался. И знаете… во мне и сейчас живет одно прошлое…