Молодость не возвращается? Она возвращается!

В долгое ненастье думаешь, что так уж от века — дождь, ветер, холод. Думаешь — и наперед всегда будет так: хмарь, да хмарь, да унылое качание берез, да тусклые лужи. Можно жить и в ненастье. Но что это — небо очистилось, и явилось солнце!

А то еще с поздней любовью можно сравнить чувство, какое переживал Карякин. Живешь помаленьку, ходишь на службу. По субботам ходишь в баню, повышаешь культурный уровень. И таким вот манером мог бы прожить до кончины. Но что за чудо такое — любовь! Та же служба, та же баня и тот же культурный уровень. Но как празднично все! До чего же высок мир!

Что за причина была явиться радости, которая ушла! «Ничтожное существо человек! — усмехнулся Карякин. — Посулили ему квартиру, и пожалуйста вам — поворот в мировоззрении». Усмехаться-то он усмехается, а сам боится пуще беды — не спугнуть бы радость. Квартира квартирой (не такая уж, впрочем, ничтожная вещь), но было тут и другое.

— Карякин Владимир Сергеевич.

— Это я, — обернулся Карякин.

— Иван Афанасьевич приглашает вас зайти.

Карякин помедлил и встал. С Иваном Афанасьевичем Зеницыным он до того не встречался. Председатель горисполкома пил чай.

— Здравствуйте! Хотите чаю?

Карякин не отказался. Чай так чай.

— Но погодите. Пока не садитесь, стойте торжественно.

Зеницын и сам встал. Он застегнул пиджак, пригладил лысину и подал Карякину ключи от его квартиры и ордер. За неимением золотого блюда бесценный документ вместе с ключом был преподнесен на тарелке из-под графина. Изображая оркестр, Иван Афанасьевич сделал немножко «туш» и долго тряс руку Карякину. Помогли еще секретарша и двое служащих, случайно здесь оказавшихся. Они стояли в дверях председательского кабинета и аплодировали.

Карякина тронула эта шутка. Подобало бы ему самому сказать что-нибудь в том же тоне, сделать жест какой-нибудь «этакий». Но он сконфузился до крайности.

— Спасибо, — только и говорил он. — Большое спасибо, — впопад и невпопад повторял Карякин, сам на себя досадуя, что никаких других слов у него не находится.

Ордера на квартиры Зеницын вручал сам. Это удовольствие он себе присвоил.

— Что делать, грешен, — признался он. — Человек получает радость из твоих рук. Так вот — не из моих ведь рук, от Советской власти он эту радость получает, а все равно как бы и от меня. Нескромно, пожалуй. А то и глупо.

Карякин тихо улыбался и молчал.

— Пейте чай. Впрочем, я вручения эти делаю не всем — тоже должен признаться. Выборочно… Я хитрый!

Таким искренне Зеницын себя считал. Луноподобная его физиономия была сама искренность.

— Происходит вот что, уважаемый Владимир Сергеевич. Сейчас я вам все объясню. Происходит следующее…

Зеницын рассовал бумаги по сторонам, будто без чистого стола объяснения быть не могло. Но потом он махнул рукой и сел в кресло напротив Карякина.

— Судостроитель, кадровый инженер. Это я о себе… А сел вот здесь. Речушка — воробью напиться, не то что судостроение. Лесохимия, которую тут сооружают, тоже ведь не по моей части. Вы послушайте. На пенсию собрался. Но тут эка меня подняло!

В городишко этот он приехал к брату — Зеницын-то. Уговорили его в депутаты. Да в председатели. Предревкома, даром что без маузера: власть вручили немалую, а на что употребить ее — шевели мозгой.

Зеницын жаловался, будто не Карякин к нему, а он сам пришел на прием к Карякину. Он жаловался, что было полузаброшено столько лет любимое детище Ленина — Советы. Вернулись, и что же? Местами дорога совсем не хожена. Как прикажете влиять, к примеру, на производительность труда? В прежние годы Советы этим не занимались. Вот бы церковь еще изжить. Волокиту бы изжить. Ордер этот… Он ведь авансом дан. Карякину предстоит еще набрать кучу справок — ничего не поделаешь.

— Я талантливых людей очень люблю, Владимир Сергеевич. Только вот хорошо бы сейчас, как тогда, в наше время: «Мой талант, мой ум мобилизован революцией».

Сентиментальность ли, истинная ли высота, а может, то и другое вместе поднялись в Карякине опять. Опять захлестнула его волна, опять он забыл все слова. Снова вспомнился ему молодой священник, заблудившийся талант…

— Пейте чай, — напомнил Зеницын.

Карякин долго смотрел на стакан сбоку: пить ли? Раздумал, махнул рукой.

— Ну его, чай ваш.

Ах, вон что! Зеницын нажал кнопку, секретарша тотчас вошла.

— Нина Ивановна, дело в следующем. Минуточку… — Зеницын пошарил в кармане и достал пятерку. — Дело такое. Вам, Владимиру Сергеевичу и мне необходимо шампанское. Бутылку на троих. Пожалуйста, Нина Ивановна.

А дождь за окном хлестал — свету белого не видать.

Назавтра Карякин надел брезентовый дождевик с капюшоном и целый день добывал документы. Справку о том, что жилплощадь, которую он занимает, принадлежит не ему. О том, что дети — действительно его дети, жена — это его жена, теща — его теща, а не чужая, не присвоенная. Справку с места работы. Справку об отсутствии инфекционных заболеваний. Справку о присутствии всех членов семьи. Ходатайство гороно. Он добыл все документы за исключением справки о том, что не может быть выдана справка о сдаче занимаемой жилплощади, поскольку таковой не имеется. Ну что же, надо добыть и это. Карякин добудет. Он спросил только, не требуется ли заодно и анализ мочи. Не требуется… Ну что же, это уже облегчение.

Карякин отправился добывать справку о том, что не может быть выдана справка. Превосходная редкая непогода стояла весь день. Перехватывало дыхание ветром, хлестало дождем, как плетьми.

Был поздний вечер, когда Карякин отыскал новый дом. Груды мусора он преодолел легко. Подъезд и лестница были темны. Полутемна оказалась и квартира на третьем этаже, которую он открыл.

— Квартирку получаете?

Костя Ряхов. Вышел как из стены.

— Да вот вроде бы… — Карякин поискал выключатель, нашел, но не оказалось лампочки.

— Могу уступить.

Костино намерение было определенно и просто.

— Сколько? — спросил Карякин.

— Рубль! — развел руками Костя. — Как всегда.

— Ты что, братец, спятил? Ей же десять копеек цена.

— Не хотите — как хотите.

— Ладно, черт с тобой!

Чахоточная лампочка едва осветила квартиру. Но и при таком свете квартира была прекрасна. Карякин протянул Косте последний рубль.

— На! И убирайся отсюда, подлец!

Он сел на пол. «Здравствуй, друг старинный, добрая моя радость!»

«Дорогая Надежда Федоровна! — написал он. — Благодарю случай, который привел вас ко мне».

Александр хранил память об этом. Много ли нужно затворнику? Только взгляд один, только жест один, одно только желание понять — вот и все. Больше ничего не надо.

«Виноваты вы сами, дорогая Надежда Федоровна! — написал он ей. — Что посеешь, то пожнешь. Не угодно ли признание в любви? Еще одно признание к тем, которые и посейчас вы, конечно, слышите там у себя, на вашем другом берегу».

Тот берег его тревожил. Пыльная, в грязи и в огнях стройка всякий раз вставала перед ним. Конечно, жить можно и так. Можно даже создать душевный комфорт в виде какой-нибудь гордой теории. Придумать такую теорию чрезвычайно легко. Но пожалеешь не раз: придуманный уют неуютен. И шаток он. Того гляди рухнет от одного только блеска очей. Хотелось назвать очами ее глаза. Ему бы это позволилось — он был чужой человек, и любовь его была безнадежна. «Должно случиться что-то…» — думал он.

Хотелось ему пожаловаться. Дескать, в комнате, где вы были, дорогая Надежда Федоровна, очень сыро. Хозяйка не дает дров, говорит — весна, мол. Но какая же это весна? По календарю ночи укорачиваются, а для него они все длиннее: не спится. А и уснет — все то же: катится от горизонта прямо на него огромная жуткая луна. Гонят куда-то табуны лошадей. И что-то еще такое же пустынное и печальное.