— Хорошо, — кивнула Люба.

Сима моргнула несколько раз. Верить ли? Слишком легка победа…

— Хорошо, — повторила Люба. — Пойдем на вечер.

И кое-как улыбнулась.

У афиши Надежда и Степан вели супружеский разговор.

— Я же не прошу на коньяк. Ты хоть на пиво дай. Русским же языком написано: бу-фет.

Надежда вздохнула с видом мученицы и достала трешку.

На такую доброту Степан не рассчитывал.

— Ну, мать моя, ты щедра! Положено за такое дело…

— Вот еще! — отмахнулась Надежда. — Будем при народе целоваться.

Степан не упорствовал: передумает, чего доброго, и возьмет трешку назад.

— Не оскудеет рука дающего, — пошутил он. — Кстати, вон он!

Надежда тотчас обернулась, зная, о ком речь:

— Где?

Отец Александр вышел из библиотеки и стал у автобусной остановки. Еще несколько человек стали за ним. Очередь со священником во главе сделалась очень стройной. Это была образцовая очередь. Всяк, подходя, вежливо осведомлялся, кто последний, становился в рядок и воспитанно молчал. Так в присутствии чужого делаются смирными дети. Так взрослые люди становятся чинными при виде бог весть откуда явившегося иностранца.

Отец Александр понимал все. Понимание приносило ему покой. Если механизм на ладони и понятно, как от пружины — причины движения — энергия передается на шестерни, понятно, как путаница колес приводит к простому обращению стрелок, — тогда человек покоен.

Но недолог покой философский. Живое сердце увлечет вас прочь с холодных высот на теплую землю. И полетят ко всем чертям рациональные построения. Высокое с низким, истина с ложью — все перепутается. Вы не раз поймаете себя на том, что вам и не хочется разбираться. Пусть лучше останется все как есть — перепутанное.

Солнце ушло. Перед началом ночи с реки потянуло сыростью. У Дома культуры зажглись фонари. Они висели желтыми пятнами и никуда ни на что не светили. В сумерках стало все нечетко. Свет дня был уже слаб, свет ночи был еще робок. Вместе это создавало чувство неустойчивости, неустроенности и какого-то тайного беспокойства. Отец Александр прислонился плечом к столбу: автобус все не шел. Вдруг ему подумалось, что когда-то с кем-то было уже такое: человек стоит на автобусной остановке, а в уме у него зреет мысль. «Человечество существует, но человек одинок. Человек космически одинок». Из дальних далей вернулась к нему эта мысль — та, что увела его от людей. Он стал чужаком, иностранцем. Оставалось жить в этой роли умышленно. Вот уже несколько лет кряду он занят был суетной задачей: научиться видеть себя со стороны. «Старайся, чтобы тебя не заметили. Замечен — не беги. Будь центром внимания, средоточием мнений, вершиной композиции. Во многих случаях это единственный способ заставить себя уважать».

Но если видимость так важна, для чего носить рясу? По нынешним временам это не обязательно, можно носить плащ. Скрываться? Скрываться он не желал.

Человек носит мундир, ярко украшенный нашивками, и гордится своей одеждой. Человек гордится, что он офицер, милиционер, почтальон, летчик. Даже начальник железнодорожной станции носит свою в общем-то юмористическую красную фуражку без тени юмора. Начальником станции быть полезно. Если убежден, что занятие твое почтенно, ты скрываться не будешь.

Отец Александр был честен. «Пока», — добавлял он для пущей честности. Но стоило допустить эту оговорочку «пока», и мысль катилась дальше, подобно лавине, и все вниз, в пропасть, в тартарары! «Честен? Игра! Уговоры совести! Быть честным или казаться честным?» Как всегда, эта мысль больно уязвила отца Александра — привыкнуть к ней было нельзя. Он даже хлопнул себя книгой по бедру.

В очереди тотчас заметили этот жест: батюшка нервничает.

— Да и то сказать: ждешь-ждешь этого автобуса, никакого терпения не хватает.

— В исполком написать! Шарашкина артель какая-то. Расписание повесили, интервалы движения! Как у порядочных…

Еще более смерилось. С реки подул ветер. И отцу Александру показалось опять, что когда-то с кем-то было уже такое: человек стоит на ветру, очень встревожен. Человек этот удивлен и подавлен тем, что видимое ему другим видится иначе. «Все кажется. Все нам только кажется…» Из очень далекой дали вернулась к нему эта мысль. Та, что увела его от людей…

Делай вид, что тебе хорошо. Ты удовлетворен, ты свободен, ты облечен властью над собой, исполнен покоя. Отец Александр умел держаться. Он ни разу не выдал своего напряжения. Другому не хватило бы выдержки. Иной пустился бы в разговоры, тривиально похвалив какого-нибудь ребенка в угоду маме. Показывая ребенку «козу», он напустил бы на себя шутливую строгость, а маме бы искательно улыбался. Но мама и все другие вокруг увидели бы только одну неустойчивость: «Так себе попик-то. Виноватенький». Иной стоял бы, не оборачиваясь, усиленно храня гордую исключительность. А ребенкина мама, как и все другие вокруг, подумала бы про себя: «Гляди-ка, надулся, как мышь на крупу. Известное дело — поп!»

Отец Александр не делал ни этого, ни того. Он стоял естествен, будто в рясе родился, будто ряса — одежда всех. В очереди отметили эту свободу. «Гляди-ка, поп! Такой же, оказывается, человек!»

Сам отец Александр да бог один знали, чего стоила такая свобода. Что там по сравнению с отцом Александром был актер, который играл того же чеховского врача? Дилетант он был, тот актер. Он приходил в урочный час играть свою роль. Ему помогали: автор, режиссер, директор, вся труппа, зрители наконец. Если, несмотря на это, он играл плохо, к нему оставались холодны. Зато при удаче слава его была завидна. Отец Александр играл свою роль всегда. Никто ему не помогал. Напротив, все ему мешало, сама жизнь мешала ему играть свою роль. При удаче он мог рассчитывать только на то, что его оставят в покое. При неудаче… Неудач у него еще не было.

Вдруг он увидел Надежду. Она все еще стояла у парадного входа перед Домом культуры, но уже не со Степаном одним, а в группе ребят, его товарищей. Подробностей он не рассмотрел: подошел автобус.

Вдруг, будто кто схватил его за полу, Александр почувствовал: уехать нельзя. Он пропустил очередь вперед себя. Шофер поглядел на попа в боковое зеркало, пожал плечами и тронулся.

Александр недолго оставался один. Подкатил Костя Ряхов на своем захлюстанном «Москвиче».

— Батюшка, подвезем?

— Подвезем. Постой-ка только минутку. Мне надо кое-кого подождать. Как жизнь?

— Чего?

— Я спрашиваю: как жизнь? Что нового?

— Да что же тут может быть нового? Все как-то по-старому…

Костя сидел за рулем вальяжным тузом. Разговаривая, священник вынужден был наклоняться. Со стороны он выглядел перед Костей просителем. Надо было эту видимость изменить.

— Выйди из машины, — нежненько приказал ему отец Александр.

Костя не понял.

— Я сказал: выйди из машины.

Костя повиновался, но вид у него был ошалелый.

— Теперь стой и рассказывай. Как жизнь, как дела. Вообще что-нибудь рассказывай.

Что-то учуял Костя в попе. Но Костя был трус, поэтому ослушаться он не мог.

— Да ить что же она, жизнь? — начал он, и тон у него стал заискивающий. — Кошка с собакой живут — тоже называется жизнь.

Александр оглядел площадь. Возле Дома культуры слонялись завсегдатаи танцулек и пивных, ребята в одинаковых кепках с куцыми козырьками. Ходили назад-вперед двое ребят с красными повязками — патруль народной дружины. Патрульные косились на куцые кепки, хотя у самих у патрульных кепки были такие же. Надежда с компанией все еще стояла. По всем признакам разговор у них шел о нем, о священнике.