— Одним словом, живем — хлеб жуем, — продолжал Костя.

— С маслом? — спросил Александр, дабы поддержать разговор. — С маслом хлеб-то жуешь?

Костя долго лупал глазами, прежде чем ирония до него дошла.

— Да оно что же, грех, что ли? Бывает и с маслом. Иначе как же? Оно и загнуться недолго. Ить жизнь-то, она бьет ключом. Да норовит по голове…

Так, сохраняя видимость беседы, Александру было удобнее наблюдать. Однако Костя скоро умолк — он искал сочувствия.

— В кузове у тебя, сын мой, тяжелое что-то. Не попался еще?

Этот вопрос оказался удачнее. Костя распетушился, что вот, дескать, все считают его таким-сяким, а между тем он честнейший человек. Костина оправдательная речь длилась достаточно долго. Отец Александр успел кое-что рассмотреть.

У газетного киоска, где стояла Надежда в окружении ребят, не смеялись, как можно было ожидать. Спор шел всерьез. Несколько раз Надежда делала попытку возразить. Она порывалась каким-то коротким и странно четким движением. Все в ней было вперед в этот миг: и взмах головы, и взгляд, и жест руки тоже очень четкий и почему-то ладонью вверх, как на египетской фреске. Не завладев вниманием, она совершенно уже по-рязански отмахивалась этой же рукой и поворачивалась к собеседникам боком: «Ай, что вы понимаете!» Оглянулась на Александра: уехал он или нет? Вдруг еще один раз она сделала жест по-египетски, затем по-рязански, повернулась к компании не боком, а спиной и пошла напрямик через площадь к нему, к Александру.

Он растерялся, обрадовался и удивился — все вместе. И забыл подумать, как он при этом выглядит. Он оставил Костю на полуслове и, сам еще не ведая для чего, пошел навстречу.

Костя, который к этому моменту оправдался и успел даже закинуть удочку на счет хорошего местечка при церкви, был оскорблен. Он подъехал к этому попу, как к порядочному… Может, вернется еще? Нет, не вернется. Ушел…

— Думала, вы сейчас уедете. Извините меня. У нас тут спор был. Одним словом, скажите, пожалуйста: могли бы вы, если захотели, пойти с нами на вечер молодежи? Или вам нельзя?

Священник подумал немного, а пока думал, они подошли к киоску.

— Это вот муж мой, Степан. Познакомьтесь, пожалуйста.

Надежда смутилась. Она покраснела, опустила глаза, прикрыла ладонью одну щеку и сделалась какая-то милая очень. Смутилась. Как будто стыдиться надо было, что у тебя муж — так, что ли? Она и сама поняла, что вышло нелепо. Но от этого она потерялась еще более, еще более покраснела и стала еще милей.

— А это вот Паша Фомин. Это Коля Стрельников. Володя Терехин, Митя Горохов…

Каждому он пожимал руку и каждому смотрел прямо в глаза с расположением и приветом. Любому из них он мог посвятить всего себя — так казалось. И тут уж ничего нельзя было сказать. Только то можно было сказать, что это черт знает какая несусветица: настоящий вроде бы человек, а поп…

Парень, который за Симой «ухлестывал», был Сашка Грек. Ничуть он за ней не ухлестывал. Просто Сима говорила о том, чего бы она очень хотела. Как мы знаем уже, Сима решила приворожить Сашку посредством безразличия. Замысел состоял в том, «то пусть Сашка танцует с Любой. А Сима пусть будет для него недоступна. Но Сашка с радостью танцевал с доступной Любой, а недоступная Сима была ему ни к чему. Счастливый Сашка Грек транжирил деньги на угощенья, Сима злилась. А безразличной была только Люба. В фойе у окна, где они ели мороженое, было шумно от буфетной очереди, от радиолы, от смеха из комнаты смеха и от говора. Вдруг стало почти тихо. Люба повернула голову вместе со всеми и — ахнула: вошел отец Александр.

Можно было подумать — вошла лошадь. Таким неожиданным и таким странным был человек в рясе тут, где танцуют. Только минуту спустя, оправившись от удивления, Люба увидела рядом с ним Надежду.

Надежда не знала, куда себя деть. Если бы час назад кто-нибудь ей сказал, что она приведет в Дом культуры попа, она сочла бы этого человека помешанным. Отец Александр сказал бы про этого человека то же. Тем не менее и он и Надежда были здесь, и с этим нельзя уже было ничего поделать. Так началась труднейшая из ролей, какие ему приходилось играть.

Пока он с ней справлялся. Посреди смущенных и удивленных он один казался невозмутимым. Разговаривал он больше с Надеждой, понимая, что это ей помогает. Любу он не заметил, хотя прошел от нее в двух шагах. Лучше бы ему заметить: чтобы вести роль, были нужны партнеры. Он бы обрадовался, увидя ее здесь.

Но Люба думала по-другому. «Прошел мимо! Теперь-то уж ясно было, что Надежда задумала. Вон как она зла! Пообещала разрушить их дружбу, пообещала весь город поднять, и что же? От слов до дела недалеко. Нужно быть очень злой, чтобы вот так терпеливо, шаг за шагом вершить дело. Но он-то, он-то! Боже, до чего глупы мужчины, даже умные. Чем умней, тем глупей. Прошел мимо… Что она ему там наговорила? И что она задумала сейчас, какой спектакль? «Но что бы ты ни задумала, дорогая сестрица, спектакль будет без меня». Люба оставила Сашку и Симу безуговорно, глухая ко всем их мольбам.

У Дома культуры было уже движение: «А что такое? Что такое?» Люба прошла мимо куцых козырьков, как мимо черни. «Развлечение — смотреть попа, — подумала она. — Дураки безмозглые». Встретился ей Карякин — из вечерней школы.

— Люба! Иванова! — окликнул он. — Что там? — Он указал на подъезд. — Случилось что-нибудь?

Люба помолчала немного, глядя на носки своих новых туфель, затем подняла глаза.

— Не знаю, Владимир Сергеевич. Я там не была…

Возмущение против Надежды нарастало в ней, ей трудно было дышать. За поворотом у лесопилки Люба остановилась и подумала, что оставить это так невозможно. Уклонение — это не дело. И не потому, что вообще пассивным быть хуже. Просто Люба не могла бы в этом случае ни спать, ни есть, ни лежать, ни сидеть. Она повернула назад. Если ей причинят боль, она ответит тем же. Она сумеет…

Тарутин был скромный человек, цицероновых лавров он не искал. В обществе по распространению знаний он состоял рядовым членом. Тарутин читал лекции о злокачественных опухолях, о квадратно-гнездовом севе, о кислородном дутье и о творчестве Шостаковича. А теперь вот еще о религии. Иван Спиридонович очень хорошо читал: громко, отчетливо. В популярной брошюре, которая перед ним лежала, было шестьдесят страниц. Восемь он уже прочел, осталось пятьдесят две. Это труд, если понимать хоть сколько-нибудь в таком деле. Но «где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче»? А? Я вас спрашиваю. Вот именно…

Аудитория чувствовала себя хорошо: лектор никому не мешал. Сидели какие-то двое надувшиеся, а третий между ними выразительно жестикулировал: он убеждал надувшихся помириться. Две некрасивые девушки сидели в пустом ряду. Их не приглашали танцевать, поэтому, блюдя гордость, они ушли. Девушки беседовали о том, что главное в человеке не красота его физиономии, а красота души. На другом краю зала двое резались в очко, а пятеро вокруг них были болельщики. В укромном местечке за кинобудкой целовались.

— От обособленных стад питекантропов и синантропов, насчитывающих по десятку обезьянолюдей, до родовых общин неандертальцев, до патриархальных общин кроманьонцев, гримадийцев и союзов племен…

Перед самой кафедрой сидел какой-то чистенький старичок — из тех, которые всю жизнь учатся и при каждом шаге ставят галочку у себя в душе: вот и такая-то тема пройдена и о таком-то предмете имеется уже представление… Старичок клевал носом. Проснувшись, он украдкой оглядывался — не видел ли кто? — делал умное лицо, а затем спустя минуту засыпал вновь.

— Первобытные люди научились добывать огонь, делать орудия из камня, а из шкур шить себе одежду. Но они не понимали, отчего бывает гром…

Отец Александр, Надежда со Степаном и вся компания вошли в зал. Тихонечко ступая на носки и пригибаясь, они прошли в середину зала, поместились в одном ряду и стали сидеть смирные-смирные. Но остаться незамеченным было никак нельзя.