– Не суетись. – «Грышка» взял бабушку за руку. – Не торопись, Шурка. Я никуда не спешу.
– Танька, а ну, марш отсюда, – махнула на меня полотенцем бабушка.
– Внучка? – спросил мужик.
– Внучка. Вовкина, – ответила бабушка. Тут я, чтоб не вертеться у бабушки на глазах, юркнула под стол.
У нас – замечательный стол. Круглый, на четырёх ногах. Между ножек стола – перекладины. И ещё две перекладины – поперёк, по диаметру. Вот на этих перекладинах я сиживала, и не раз.
Картину дополняла тканая скатерть из чёрных и жёлтых нитей. А вот поднимите-ка руку, у кого в доме не водилось такой или подобной скатерти! Да ещё с кистями!
О, сколько сказок и историй прожила я под столом, на перекладинах, прикрытая жёлто-чёрными волшебными кистями!
Сначала я пыталась понять, о чём беседуют бабушка и мужик, но понимала только обрывки фраз и слов. «Лагерь», «всё, нахлебался, хватит», «и Шурка там, может быть», «а где ж ещё»…
Сидя под столом, я улетела в свою очередную сказку про принцессу и злых разбойников, которые прятались возле ботинок «Грышки». Больших таких, потрёпанных ботинок.
Наконец ботинки зашевелились, и я выползла из-под стола.
Мужик обнял бабушку ещё раз и ушёл.
2
Бабушка…
Моя хлопотливая бабушка почему-то не кинулась убирать со стола, как всегда, а сидела на стуле, положив руки на скатерть.
По её лицу текли слёзы.
Она не плакала, не рыдала, не всхлипывала, а просто слёзы текли и текли.
– Ба, ты чего? – ластилась я к бабушкиным коленям. – Ба, ну не надо! Ба, перестань! Это Грышка тебя обидел? И чего ему надо?
Бабушка потрепала меня по волосам:
– Сейчас, Танька… сейчас перестану…
Бабушка поднялась, и начала медленно собирать посуду.
– Матери не говори! – звякнула тарелкой бабушка.
– Почему?
– Да она же коммунистка. Её наказать могут.
– За что?
Бабушка вздохнула и ничего не ответила. Только потом, когда начала мыть посуду, сказала:
– Это брат деда твоего. Родной брат. Он к немцам в плен попал и в лагере у них сидел, до конца войны. А потом в нашем лагере сидел. На Севере сидел десять лет. Понимаешь, что десять лет?
Я умела и читать, и считать. Мне ведь уже скоро в школу! Десять лет… Это же даже больше, чем Людке! Ей восемь!
– В лагере? – не поняла я. – Десять лет? Это как?
– Да так. Тюрьма такая.
– Почему?
– Да кто ж его знает, почему… говорит, и дед твой в плен попал, скорее всего. Муж мой, понимаешь? Может, и он… сидит где-то ещё…
О, я понимала! Я стала обнимать бабушку, что-то ей говорить… Мы обе плакали, сидя на нашей кухне…
3
Следующие пояснения не относятся к раннему детству. Но пояснения, наверно, нужны. Моя бабушка получила бумагу о том, что муж «пропал без вести», в возрасте сорока лет. В пятьдесят – она стала моей бабушкой и переехала из своей полуразваленной хаты жить к сыну, к моему отцу. Сначала – в съёмную комнату, потом – в ту самую квартиру в старом барском доме, в которой прошло моё детство.
Многие мужчины предлагали бабушке замужество. Она была хороша собой, умела и готовить, и шить, и петь. И жить.
Но бабушка всем ухажёрам отвечала так: «Я мужа не хоронила. Не видела, что он в земле лежит. Не вдова я…»
Бабушка ждала. Ждала своего Шурку с возраста сорока лет и до самой смерти.
В детстве мне казалось, что сорок лет – это ужасно много. Сейчас я считаю иначе. Моему старшему сыну – сорок. Он так юн…
Шурка и Шурка, Александр и Александра, дед и бабушка, светлая и вечная память вам, мои дорогие.
Сведения о деде пришли поздно, когда бабушки уже не было на свете. Дед действительно попал в немецкий плен и какое-то время находился в лагере военнопленных под Житомиром.
Была какая-то поисковая группа в Житомире, от которой нам пришло письмо. Они раскопали сведения о том, что дед якобы бежал из лагеря, но был пойман. (Судя по рассказам бабушки, каким был её Шурка, а мой дед, – он должен был бежать! Но об этом – позже.)
Следующие сведения о деде – из Германии, лагерь Айзенах. Место и ряд, где находится его могила. Всё на специальной карточке, с немецкой точностью. И отпечаток пальца деда – там же.
Я не доехала до Германии.
Мешает что-то. Тяжело слышать немецкую речь.
4
О лагерях читано-перечитано, смотрено-пересмотрено…
Из песни слов не выкинешь. Это всё творили мы, люди. И творим.
Как же противостоять злу? Злу настоящему, неприкрытому, декларируемому? Злу, принятому как должное, как образ жизни, как государственная политика?
Злу вооружённому – против тебя, голого, беззащитного, маленького человека? Не очень умного, не очень сильного, ранимого, слабого?
Лагеря, бараки, печи… Голод, холод, издевательства…
Как не упасть, не превратиться в полное дерьмо?
Сплошные вопросы.
А если принять происходящее с тобой как благую для тебя Божию волю?
Низость происходящего проявляет низость человеческую. Но иногда… иногда, редко, проявляет такую высоту человеческого духа, перед которой хочется встать на колени.
Два пути перед нами: путь Христа и путь Иуды.
Только так, не иначе.
Правда, всё это происходит в разной степени, с разными вариациями…
В зрелом возрасте судьба свела меня с последним оставшимся в живых узником Сухановской тюрьмы Семёном Самуиловичем Виленским. Этот замечательный человек, «колымчанин», собирал и издавал, по возможности (а практически – без возможностей), мемуары «сидельцев», «лагерников», «ссыльных».
Так вот, в его комнате стояли шкафы, от пола до потолка, вдоль всей стены. И на всех полках – рукописи.
Однажды он показал мне рукой на эти шкафы и сказал:
– Вот, смотри. Эти три шкафа и половина четвёртого – тут о том, какой следователь зверь и дурак, а я – умный, стойкий и храбрый. А вот тут, эти три полки, – тут, понимаешь, правда… Вот эти бы издать, хотя бы половину…
Вера
1
«Наружной» веры в нашей семье не существовало. Все – атеисты. Мама – коммунист, историю преподаёт. И обществоведение. Ни папа, ни бабушка религиозных речей не ведут.
Только на Пасху приходит тётя Лиза. Вроде как – к бабушке. Тётя Лиза – двоюродная сестра моего отца, дочь бабушкиной сестры. Вернулась из Германии, куда её, ещё совсем девчонкой, угоняли вместе с мамой, бабушкиной сестрой.
Тётя Лиза приносит кулич и крашеные яички.
Под большой тайной бабушка даёт мне попробовать подсохшего кулича и яичко с помятой скорлупой и белком, окрашенным в розовый цвет.
– Христос Воскресе, – вздыхает бабушка.
Я молчу.
– Говори: «Воистину Воскресе!»
– Зачем?
– Так надо.
Если бы я не любила бабушку – ни за что бы не сказала. Я упрямая. Родители мной недовольны. Я нарушаю дисциплину, не слушаюсь, грубо отвечаю. И вообще.
– Воистину Воскресе!
– Ну, беги!
Это сейчас я понимаю, что любила бабушку, и потому…
А тогда… На уровне рефлекса. Когда грубить, кому грубить, что повторять, а что – ни за что…
2
Один раз… Может, перед школой, а может, классе в первом.
Мы с девчонками со двора пошли в церковь. Просто так, в будний день, днём. Конечно же летом. Поглазеть.
Потому что всё запретное – манит.
В церкви никого не оказалось. Даже «дежурная бабушка» куда-то отлучилась. Только таинственные церковные своды, полумрак, запахи и луч солнца из-под купола. И мы, загорелые местные девчонки.
Ух, как сердце стучало, когда мы разбрелись по храму. Здорово как!
А кто самый упрямый или самый «отчаянный»? Танька.
То есть я.
И вот я по лесенке поднимаюсь и прямо в открытые врата. Это теперь я знаю, что это «врата». Тогда я просто шла на свет. На сияющую красоту. Видимо, дело было после Пасхи – врата оставались открытыми.
И вот тут появились «бабушки». Сразу две. И кричат мне:
