Я, главное, не знал, что мне там делать, как будто я просто прибегу – и всё на этом.

Так я и не пошел в этот день в церковь, вернее, я внутрь заходить не стал, а издалека посмотрел. И про себя я думал, отчего всё так двоится, хорошее и плохое, хорошее на деле не всегда оказывается хорошо, а только (как бы сказал я взрослый) при определённых условиях.

Но так тогда я не думал, а гораздо проще, смутно и неявно, и стал я вспоминать, как не заложил Ермакова, бестолкового одноклассника нашего, когда узнал, что он у Наташи значки украл, я ведь догадывался, что это плохо, и ябедничать плохо, и тут, как бы сравнивая эти два случая, я заревел – ой, как мне стыдно сейчас! – я, мальчик, заревел оттого, что всё-всё, как ни крути, плохо: и хорошее на деле как плохое! Ведь в церковь идти хорошо, а мама не велела, и хорошее уже не хорошо!

Воровать плохо, а сказать, что он украл, – плохо, ведь неужели же всё в нашей жизни плохо и выбора никакого нет? Но что же тогда это белое небо, которое я видел под ёлкой, и эта церковь, и… Вот, взрослому додумывать легче, что было бы тогда идеально, чтобы проходил мимо какой-нибудь батюшка и сказал мне что-нибудь ободряющее, и я бы успокоился, и непременно бы маму в тот храм привёл, и было бы светло и радостно.

Да только в жизни не так, или, точнее, не всегда оно так, не подошёл никто, и понимал я потом, спустя время, какие это были люди вокруг усталые, которые проходили, недалеко от церкви, недалеко от мальчика, который почему-то ревел… и проходили мимо, безучастно, всяк сам за себя.

Но тогда я вот так малодушно озлобился, что никому не было дела до моего детского несчастья, а несчастье-то всё было, что мне не повезло, что мама была в тот день как-то слишком утомлена… Да и внезапный порыв мой был странен и неожидан, а тогда мне в ответ тоже не было дела до других, я убежал рассерженный и тёр глаза, и слёзы уж высохли, и в озлобленности, увидев вдруг гаражи, я на них заскочил и стал по ним прыгать, и тёр глаза – не разбирал, куда прыгаю, – ну и, конечно, упал.

И что бы вы думали? Откуда-то быстро, на удивление быстро, возник передо мной мой Антошка:

– Так вот ты где! А я его ищу! Под ёлку эту раза три прибегал… Да что с тобой? Ты упал?

И он помог мне встать и отряхнуться, оказалось, я сильно ушибся и хромал, и тогда Антошка, меня поддерживая, помог до дома дойти – и беспрерывно говорил, уж я не помню что, но вроде поддерживал меня тоже – словами. И как моя мама перепугалась, а я ничего толком и не мог сказать, Антошка объяснял, что это мы в казаки… но дело не в казаках было, а я не мог, не смел говорить. Но я в этот день понял, как нужен в жизни друг, и я тогда в первый раз помолился, поблагодарив Бога за то, что у меня вот оказался друг, который не прошёл мимо, как когда я, ещё не упав с гаражей, стоял возле церкви… а в церковь мы всё-таки стали ходить. И батюшка мне потом объяснил, что дружбу Бог посылает иногда в неудаче, чтобы легче нам было понять, что человек человеку брат… Я уже не помню, какими словами это было сказано, но с тех пор я стал ценить дружбу и в казаках и вообще по жизни и не подумал больше своего друга оставить – не только Антошку, но и с каждым стал стараться как с другом быть. А с Антошкой – с Антоном Олеговичем теперь – мы до сих пор дружим. Он стал для моей дочери крёстным.

Мы с мамой в августе жили на турбазе. С одной стороны её территория граничила с лесом, а с другой – с деревней. Ежедневно турбаза подвергалась нашествиям банды деревенских подростков, почему-то считавших её тоже собственной территорией. Вели они себя в отношении отдыхающих очень агрессивно: являлись вечером на танцы и затевали драки, портили инвентарь, воровали всё, что только можно. Если кто-то вывешивал возле своего домика мокрые купальные принадлежности, пойманную рыбу для сушки или что-то ещё, то всё это исчезало с молниеносной быстротой. У себя же в деревне все жили с никогда не запирающимися дверьми, и, конечно же, никаких случаев воровства там не происходило.

Но мы, городские, были для них нежеланными чужаками, с которыми, по их мнению, можно не церемониться. Возглавлял всю эту банду рослый рыжеволосый мальчишка с нечёсаными волосами и злыми глазами. Он всегда демонстративно курил и матерился на всю округу. Только после многочисленных жалоб со стороны отдыхающих директор турбазы, наконец, издал указ о запрещении появления на территории посторонних лиц без особого разрешения, под угрозой штрафа и обращения в милицию. После этого безобразия немного поутихли, и отдыхающие вздохнули спокойно.

В целом же отдыхать здесь было здорово: огромный красивый лес, озёра с чистой водой, по которым мы катались на лодках, песчаные пляжи… Но через неделю отдых заканчивался, и нам предстояло возвращаться в город. В самый последний день августа у моей подруги Оли был день рождения, на который я приглашалась каждый год. Насчёт подарка ей я не очень волновалась. Каждый год мы дарили друг другу почти одно и то же в разных вариациях: книги, плюшевые игрушки, цветы и шоколад. Конечно, мне бы хотелось порадовать её каким-то необычным подарком, но каким?

Ничего оригинального я придумать не могла. Оля – единственный избалованный ребёнок из обеспеченной семьи, и у неё было всего гораздо больше, чем у её сверстников. Она воспринимала это как должное. К тому же ни на территории турбазы, ни в деревне купить что-то Оле в подарок было нереально. Жители деревни сами ездили за всеми покупками в город. За три дня до отъезда наша соседка по столу вдруг вынула из сумки… лапти! Настоящие!

До этого я видела такие только на картинках.

– Вот купила себе обувку в деревне, – улыбнулась она.

Я попросила рассмотреть лапти поближе. Осторожно взяла их в руки и удивилась искусному плетению, уловила слабый запах бересты, и меня вдруг охватило непреодолимое желание получить точно такие же. «И Оле, – пронеслось у меня в голове. – Разве можно придумать лучший подарок ко дню её рождения?»

Расспросив женщину во всех подробностях, где можно достать такое чудо, я узнала, что в деревне их плетёт на заказ некая бабушка Прасковья, которая живёт в доме возле колодца.

Более точную информацию женщина дать не могла.

– Да в деревне её все знают, – пояснила она.

Я еле дождалась окончания обеда, выпросила у мамы денег и бегом бросилась в деревню искать бабушку Прасковью.

На пыльной деревенской улице не видно ни души. Стояла тишина. Только слышалось кудахтанье кур и пение петухов. Я шла, выискивая взглядом колодец, как вдруг прямо передо мной будто из-под земли выросла толпа тех самых подростков, устраивающих дебоши на турбазе. Впереди с наглым видом стоял их рыжий предводитель. Как же я пожалела, что не взяла с собой маму!

Хотя на улице стоял день, вступиться за меня было некому. Неужели наступил мой последний час, и сейчас меня пристукнут и сбросят в озеро? Может, попробовать убежать? Пока я обдумывала, что предпринять, рыжеволосый громко сплюнул и заговорил:

– И чего это тут городские шляются по нашей территории? Значит, вам сюда можно, а нам к вам нет?

Я попыталась скрыть свой страх и как можно спокойней спросила:

– А что, нельзя? Я по делу.

– Ха, – заржал мальчишка, – и какие же у нас тут дела?

– Мне нужна бабушка Прасковья, хочу заказать у неё лапти для себя и подруги, я видела сейчас у женщины в столовой, такие красивые, – пустилась я в сбивчивые объяснения, стараясь выиграть время и улучить момент для бегства. – Лапти мне очень нужны, правда, – продолжала я и на всякий случай добавила: – Только вот я не знаю, где она живёт, и заблудилась. Не покажешь дорогу, а?

Мальчишки переглянулись.

– Очень нужны, – передразнил меня рыжий, с подозрением смотря мне в лицо.